Лишь трое стариков сидели в углу, потягивая светлое, прозрачное пиво. Они пили его медленно и смакуя, как это умеют делать только старики. Потом ставили кружки и брались за свои скрипки.
- Панико, — шагнул к ней высокий, широкоплечий старик. Он держал в руке новую гуцулку. — Я купил для своей жены, но могу отдать вам. Теперь у меня не такая жена, но когда-то она тоже была такая, как русская панико.
Леонид налил вина.
- Панико - это значит девушка, — объяснил он.
- О! Это очень красиво. Мне это так нравится - «панико». Называйте меня панико! — И, взяв стакан, она протянула его старику. — А если панико просит что-нибудь, это надо выполнять?
Леонид смотрел на нее, раскачиваясь на бочке, и не мог понять, что с ней вдруг произошло, почему она вдруг здесь такая необыкновенно веселая. И веселая и как будто закрывшаяся от него, ушедшая. Он не узнавал ее.
- Ну, это смотря какая паникА. — Он налил вина себе.
- Нет. — Она взмахнула руками. — Не паникА, а паникО.
Старик закивал головой:
- ПаникО. ПаникО.
- Я панико! Значит, если панико просит, это надо выполнять? Ведь так?
И тогда старик поднял руки.
- Если такая белая панико... Оууу... Даже я, старый партизан из этих гор, из Карпат... Что скажет панико?
- Сыграйте еще что-нибудь. Специально для меня... Ну, что-нибудь ваше. Что вы когда-то играли для своей панико.
- Для моей? — Старик поднял брови, выпил вино, поставил стакан. — Тогда надо танцевать. Мы будем играть, а панико пусть танцует. Хорошо?
- Я - одна? — Она вытянула ноги, чтобы соскользнуть с бочки. — Нет, мы будем танцевать вдвоем.
- С ним? — Старик повернулся к Леониду. — О! Тогда война. Бомба. Америка.
- Нет, только с вами, — и по-мальчишески ловко соскочив с бочки, она встала возле старика. — Мы с вами. Только с вами.
Взмахнув гуцулкой, старик задрал голову.
- Панико знает, что я еще не старый. Она правильно это знает, — и гуцулка полетела в угол.
Все громко рассмеялись.
Вздрогнули смычки, пол пошатнулся, все зазвенело, задвигалось, ожило, и они закружились, притопывая ногами, выбрасывая руки и то обнимаясь, то расходясь. Леонид смотрел на них, крепко обхватив бочку ногами, стараясь сосредоточиться и осознать, что значит весь этот день, который вот-вот оборвется.
Старик не уставал, и они все кружились, смеялись и дурачились, подзадоривая друг друга, а смычки ходили быстрей и быстрей.
- Ну еще, панико! Ай да панико!
И она не уступала старику, вся гибкая и сильная и теперь совсем непохожая на резкого угловатого подростка. Легкое светлое платье облегало ее всю и делало совсем тонкой. И казалось, этот танец ей ничего не стоит, такая она была невесомая. И эта музыка, то грустная и тягучая, то вдруг по-цыгански задорная, бесшабашная, казалось, рождалась от нее самой, от ее движений. Замирала она - и начинала тосковать, грустить и плакать музыка, но вот ее ноги, ее тело наливались радостью - и музыка тут же подхватывала эту радость и зажигала всех. И еще круг вокруг старика, и еще круг... И этому не было конца - ее легкости и фантазии. Но потом, когда скрипки остановились и она взобралась на свою бочку, слишком высокую для нее, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, Леонид увидел, что у нее дрожат руки. Она смотрела на него, улыбаясь.
- Я была похожа на панико, на настоящую?
Леонид кивнул.
- Да, панико, конечно. Поэтому мы возьмем еще бутылку вина. Хорошо? Вот такого же.
Он и в самом деле не понимал, что с ней происходит.
А скрипки снова начали петь, но теперь уже тише.
Отдышавшись, она поправила волосы, села удобнее, подвинула на середину стола свой пустой стакан. И когда Леонид налил ей, подняла стакан.
- За что?
И, наклонившись вперед, чуть прищурившись, смотрела на него, ожидая. Леонид молчал. Пахло дубовым лесом, вином, рекой, и, казалось, пахло снегом с далекой вершины. И только сейчас он увидел, какая она на самом деле красивая. Плечи совсем не угловатые, а хрупкие, линии мягкие, глаза большие, серые и глубокие. Он прежде не замечал, что они серые и такие ясные. И она словно спрашивала его о чем-то важном, ее глаза спрашивали. И, глядя в ее глаза, он всем телом почувствовал, что эта гостиница очень высоко, что внизу бездонная отвесная круча, и здесь воздух, который пьянит, и что он не имеет права больше ждать, и что ему надо что-то решить раз навсегда, на всю жизнь. Ему показалось невероятным и неправдоподобным, что у нее такие глаза и такие губы. Он где-то видел их, всегда знал, что они есть. Он взглянул на гору и тоже поднял стакан.
- За встречу, панико!
В окно долетал шум реки, раскатистый, чистый, как это вино, от которого все внутри разгоралось и наливалось светом. Но самой реки отсюда не было видно. Она бежала внизу, за кустами, холодная, быстрая Тисса.