В университете Гнедич, по словам М.Е. Лобанова, увлекал товарищей «пламенною любовью к поэзии»:
В свободное от учения время, в праздники и каникулы, он пленял их одушевленным, сильным чтением писателей, особливо драматических, был душою их собраний и за представление на университетском театре некоторых трагических лиц осыпаем был единодушными похвалами. Лобанов 1842: 26
«Эта любовь к драматическим произведениям, к роду сильнейшему в области поэзии, более других удовлетворявшему возвышенную и пылкую его душу, — продолжает Лобанов, — была господствовавшею страстию и услаждала его в течение всей его жизни» (Там же). Театральные пристрастия Гнедича, несомненно, во многом определялись атмосферой, царившей в Московском университете в последние годы XVIII — первые годы XIX века. Интерес к театру был связан с новыми литературными веяниями — с увлечением немецкой драматургией А. фон Коцебу (August Friedrich Ferdinand von Kotzebue; 1761—1819) и Шиллера.
«Добрый внук» и «Честолюбие и поздное раскаяние» Гнедича свидетельсгвуют, что он не прошел мимо мещанской драмы Коцебу. Второе название даже прямо перекликается с заголовком известной пьесы Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние» («Menschenhass und Reue»; опубл. 1789). Один из эпизодов «Ненависти к людям...», в котором граф Мейнау дарит деньги Старику, чтобы тот мог выручить сына с военной службы, прямо отразился в развязке «Доброго внука». При этом сам мотив продажи рекрутов мог быть почерпнут Гнедичем и из «мещанской трагедии» Шиллера «Коварство и любовь» («Kabale und Liebe»; 1784), чтение которой очевидным образом отозвалось также в «Честолюбии и поздном раскаянии» (см.: Егунов 1966: 314; Данилевский 2013: 85). Вместе с тем в «Честолюбии...» можно заметить отголоски «Ромео и Джульетты» (а по мнению Ю.М. Лотмана, и «Короля Лира»; см.: Lotman 1958—1959: 432) Шекспира, с творчеством которого Гнедич к этому времени должен был быть знаком по французским переводам-переделкам Дюсиса[153].
В основу повести «Мориц, или Жертва мщения» положена сюжетная коллизия шиллеровских «Разбойников»: богемский граф Моргон имеет двух сыновей, Густава и Морица, и воспитанницу Сигизбету; Мориц добр и откровенен, Густав коварен и скрытен; Мориц и Сигизбета любят друг друга; Мориц уезжает, Густав начинает домогаться любви Сигизбеты. Далее Гнедич расходится с Шиллером, чтобы вернуться к нему в кульминационной сцене убийства Морицем Густава и почти цитатно обозначить литературный образец: «Га! — вскричал Мориц, заскрежетав зубами. — Чудовище! Теперь я прерываю узы родства!» (С. 182 наст. изд.) Кстати, само междометие «Га!» (не вполне удачно передающее немецкое «На!»), которое постоянно повторяется в ранних произведениях Гнедича и является их своего рода атрибуционной стилистической приметой, почерпнуто в русском переводе «Разбойников» Н.Н. Сандунова. Влияние Шиллера можно видеть и в драматургическом элементе, отчетливо присутствующем в повести — в оформлении диалогических сцен и в декламационно-риторическом эмфатическом стиле, присущем также и пьесе «Честолюбие и поздное раскаяние».
Еще одна черта повествовательного стиля Гнедича, выразившаяся в произведениях «Плодов уединения», — пристрастие автора к кровавым и отвратительным сценам и натуралистическим описаниям страданий и жестокостей. Исследователь «Плодов уединения» А.Н. Егунов в этой связи указывал в первую очередь даже не на «Морица» (хотя, разумеется, и там находится достаточно соответствующих примеров), а на отрывок «Несчастная любовь», по его выражению, «примыкающий к становившемуся тогда модным течению литературы ужасов» (Егунов 1966: 313). Молодой человек, в приступе любовной страсти убивший своего друга — подлинного или мнимого соперника, мучается угрызениями совести, терзается страшными видениями («Га! кто? кто так страшно воет?., кто так страшно клянет меня? Вижу пламенный меч, возносящийся над главою моею, вижу — и узнаю окровавленную тень моего друга <...>». — Гнедич 18026: 66), случайно выпивает яд («<...> ибо тарантул, упавший в кувшин, лопнул». — Там же: 67) и умирает в страшных мучениях («<...> яд разлился по всем его членам; лицо, руки и ноги начали пухнуть <...>». — Там же: 69).
Все отмеченные стилистические особенности «Плодов уединения»: драматизация действия, эмфатический стиль с многочисленными восклицаниями, проклятиями, поминанием ада и т. д., френетический элемент в сочетании с чувствительными пассажами карамзинистской прозы — в еще более усиленном виде проявились в написанном в 1802 году романе «Дон-Коррадо де Геррера», вновь, вплоть до цитатных заимствований, ориентированном на шиллеровских «Разбойников» в переводе Сандунова.