И он принялся орать, как оглашенный, на кума Венерандо:
– Негодяй! Человека по миру с сумой пускаете!.
И затеялось бы новое дело, если бы не подоспел дон Личчу: Папа, с саблей на боку, в фуражке с золотым галуном.
– Молчать! Именем закона! Молчать!
– Закон для богачей одних! – кричал, как пьяный, потрясая уздечкой, кум Вито, направляясь домой.
Что закон для богачей – это узнал и кум Арканджело с тех пор, как поссорился с попом из-за своего же собственного домишки, который тот хотел купить у него насильно.
– С ума сошли, – с попом ссориться, кум Арканджело! – говорили люди. – Разорит он вас и по миру пустит.
Поп, когда разбогател, стал делать к своему: дому, пристройки со всех сторон. Теперь расширил он окно, которое выходило на крышу: к куму Арканджело, и говорил, что желает купить его дом, чтобы выстроить здесь новую кухню и превратить окно в дверь.
– Сами видите, дорогой кум Арканджело, не могу же я без кухни. Подумайте хорошенько.
Но кум Арканджело желал жить и помереть где родился и домишки не продавал. Хоть и ночевал-то он тут только по субботам, работая в другой деревне, но эти камни; его знали и любили, и когда он вспоминал родное гнездо, сгибая спину на полях Каррамоне, оно и виделось ему: только так: окошки без стекол, покосившаяся дверь.
– Ладно! Ладно! – думал поп. – Не хочешь добром, дубовая голова, будем действовать по-другому.
И на крышу кума Арканджело рекой долились помои, посыпалась дождем всякая дрянь.
Стала крыша хуже всякой сточной канавы. Когда кум Арканджело начинал кричать и ругаться, поп орал еще громче его.
– Горшка герани из-за тебя не могу держать, что ли, на подоконнике? Цветка полить не смею!..
Но у кума Арканджело голова была упрямее ослиной, и он решился прибегнуть к закону.
Пришли судья, писарь и дон Личчу Папа посмотреть, как поп поливает свою герань, которой уже на окошке не было… С тех пор у попа была только одна забота: убирать цветы, когда по зову кума Арканджело приходили представители закона. Судья не мог ведь целый день сторожить; его посещения, к тому же, обходились недешево куму Арканджело. А поп посмеивался…
Бились над вопросом: нужно ли приделывать к подоконнику попа железный жолоб с трубами для стока? Все глядели на окошко и на крышу, с очками на носу мерили, примеряли, словно дело шло о баронской крыше.
Но поп разыскал какой-то старый и непонятный никому закон об окошках, выходящих на чужие крыши, и обратил его в свою пользу! Кум Арканджело стоял, открыв рот, и никак не мог сообразить, чем провинилась его крыша перед попом. Сна лишился бедняга, кровью платил судебные издержки и вдобавок должен был взять работника, потому что сам только и знал теперь, что бегал за хвостом судьи.
Как на грех, зимой стали падать одна за другой его овцы, и люди перешептывались:
– Бог наказывает! Не лезь в ссору; со служителем святого престола.
– Берите дом! – сказал наконец кум Арканджело попу.
И так обнищал он, что веревку – повеситься – не на что было купить бедняге! Хотел уж вскинуть суму: на плечи, и айда с дочкой пасти овец в Каррамоне, – так опротивел ему проклятый домишко.
Но тут прицепился еще барон – другой сосед кума Арканджело. Его окошки тоже выходили на злосчастную крышу; поп хотел перестроить кухню, а барон кладовую, и бедный Арканджело уже не знал, кто же теперь возьмет его дом.
Но те миром поделили домишко, и барон получил львиную долю, потому что был «родовитее» и его окружала орава прислуги.
Нина, дочка кума Арканджело, разливалась рекой, словно, сердце ее было гвоздями приколочено к этим камням.
Отец утешал, что в пещерах Каррамоне – без соседей, без попа, они будут жить, как князья.
Ну, а от баб ничего не укроется, – они знали хорошо, о чем плачет бедная Нина, и, подмигивая друг другу, перешептывались:
– В Каррамоне-то, когда будет стеречь овец кум Арканджело, вечером далеконько будет ходить сынку барона.
Когда дошло это до ушей отца, кричал он, как полоумный:
– Бесстыжая! Кто тебя после этого, замуж возьмет!
А Нина в ответ отрезала:
– Идите куда знаете, а я остаюсь в деревне!
Барчук обещал ее содержать…
Кум Арканджело счел такой хлеб для дочери за позор и хотел позвать дона Личчу, чтобы увести ее насильно.
Но судья, пожимая плечами, сказал:
– Она совершеннолетняя и может распоряжаться своей жизнью, как хочет.
– Ах, может распоряжаться! – закричал отец. – И тоже могу! – И тут же, встретив неподалеку гулявшего с папироской в зубах барчука, хватил его по башке своей пастушьей дубиной.