— И в церковь он никогда не ходит, — рассказывала миссис Брукс. — Ни разу за год не сходил! Надо ведь и о приличиях немного подумать, а какие уж там приличия, если хоть раз в неделю не появиться на службе? Два — то раза, пожалуй, и правда чересчур; если два раза ходить, совсем времени не останется, чтобы самой Библию почитать. А так наш граф смирный, тихий, ничего непотребного не творит, а уж что там у него на уме, только Богу ведомо. Говорят, чем человек совестливее, тем горше казнит себя за прегрешения, но чего мне рассуждать, коли я ничего не знаю? Раньше — то он, рассказывают, блудил да гулял по — страшному, пока не поселился с покойным графом. Вроде даже служил где — то на чужой стороне — только точно ли так, не знаю. А покойный граф был человек святой, благочестивый, упокой Господи его душу! Эх, нам и живых судить нельзя, не только мёртвых… Что ж, мистер Грант, пора мне идти, кое за чем присмотреть, а то за этими девчонками глаз да глаз. Да, сэр, мне рассказывали, что вы дружите со старым Эндрю Коменом? Что мне делать с его внучкой, ума не приложу! Иногда девушка как девушка, старательная, тихая. А иногда как бес в неё вселяется!
— Да, невесело, — задумчиво сказал Донал. — И странно. Дедушка — то с бабушкой у неё просто замечательные.
— И не говорите! Но скажу вам, сэр, я не раз замечала: иные своих детей воспитывают как следует, а вот внуков балуют из рук вон. То ли потому что из сил уже выбились, то ли потому что думают, что с ними ничего дурного и быть не может. Сдаётся мне, слишком уж они полагаются на свою Эппи! Как говорил в воскресенье наш преподобный Кармайкл, я не пророк и не сын пророка, — вот уж тут он правду сказал, душой не покривил: из него и малый — то пророк никакой, не говоря уж о большом, а коли к кафедре его не подпускать, так и совсем человек хороший будет. И дочь у него девушка справная, они с леди Арктурой большие подруги… Ой, что — то заболталась я совсем! Вы уже покушали, мистер Грант? Ну что ж, тогда дайте — ка я быстренько тут всё приберу, и занимайтесь себе на здоровье!
Глава 17
Леди Арктура
Прошло три недели с тех пор, как Донал поселился в замке, но он ещё ни разу не встретился с его хозяйкой. Однажды он видел её со спины и несколько раз в профиль, но ещё ни разу по — настоящему не смотрел ей в лицо и не перемолвился с ней ни единым словом.
Однажды днём он бродил по буковой аллее, затенённой свисающими ветвями могучих деревьев. Раньше эта аллея вела к двери домика, где когда — то проживало семейство графов, но теперь в этом домике сделали другой вход. У Донала в руках был томик апокрифов, которые он нашёл в библиотеке и до сих пор ещё не читал. По своему обыкновению он сразу же принялся читать их с самого начала и теперь добрался до семнадцатой главы в книге под названием Премудрость Соломона, где рассказывается о поражении неких магов и волшебников. Увлечённый красотой слога, Донал уселся на старый каменный жёрнов и начал читать вслух: «Обещавшиеся отогнать от страдавшей души ужасы и страхи, сами страдали позорною боязливостью… Ибо осуждаемое собственным свидетельством нечестие боязливо и, преследуемое совестью, всегда придумывает ужасы… И они в эту истинно невыносимую и из глубин нестерпимого ада исшедшую ночь, располагаясь заснуть обыкновенным сном, то были тревожимы страшными призраками, то расслабляемы душевным унынием, ибо находил на них внезапный и неожиданный страх. Так, где кто тогда был застигнут, делался пленником и заключаем был в эту темницу без оков. Был ли то земледелец или пастух, или занимающийся работами в пустыне, всякий, быв застигнут, подвергался этой неизбежной судьбе, ибо все были связаны одними неразрешимыми узами тьмы.
Свищущий ли ветер, или среди густых ветвей сладкозвучный голос птиц, или сила быстро текущей воды, или сильный треск низвергающихся камней, или незримое бегание скачущих животных, или голос ревущих свирепейших зверей, или отдающееся из горных углублений эхо, всё это, ужасая их, повергало в расслабление. Ибо весь мир был освещаем ясным светом и занимался беспрепятственно делами; а над ними одними была распростёрта тяжёлая ночь, образ тьмы, имевшей некогда объять их; но сами для себя они были тягостнее тьмы».