А к утру выяснилось: Андрей нарубил 180 тонн и, значит, установил новый рекорд. Виктор первый и ото всей души поздравил товарища. Поздравил и дядя Прокоп: Андрей с давних пор был его любимцем.
В коренном штреке нас встретил Нечаенко.
— Ну, как дела? — нетерпеливо набросился он на Андрея.
— Сто восемьдесят… — ответил тот и вдруг счастливо, по-ребячьи улыбнулся.
— Вот как! — обрадовался Нечаенко. — Ну, поздравляю! Вот это парторг! А я, понимаешь, — недовольным голосом тут же прибавил он, — всю ночь на первом участке провел, в их делах разбирался. Плохие у них там дела с откаткой. И коммунистов на участке не видать и не слыхать. Да-а! — вздохнул он. — Тут рекорды, а там безобразия. Так, значит, сто восемьдесят тонн? — все-таки спросил он еще раз.
— Да… — ответил Андрей, но уже сконфуженно, словно теперь ему было неловко за свой рекорд, когда на первом участке безобразия.
— Всех перекрыл наш Андрей! — восторженно вскричал Виктор. — Всех умыл!
— И, заметьте, без всякого очковтирательства, — усмехнувшись, вставил дядя Прокоп.
Все засмеялись, поняв намек. "Дело об очковтирательстве", так несуразно затеянное Рудиным, сразу же и заглохло, как, впрочем, и предсказывал Светличный, но недобрая память о нем, видно, осталась все-таки в душе и у Андрея, и у Виктора, и у дяди Прокопа.
— Ну, очковтирателями нас теперь никто не назовет! Товарищ Рудин сам теперь загорелся движением… — сказал Нечаенко, и был какой-то неуловимый оттенок в тоне, каким он это сказал.
Мы подошли к стволу. Здесь уже знали о рекорде Андрея.
— Всю ночь, Андрюша, твой уголек качаем!.. — ласково сказал Андрею начальник подземного транспорта Ланцов. — Кони заморились…
— Значит, крепко ругаете меня? — улыбнувшись, спросил Андрей.
— Не тебя, — ответил Ланцов. — Отсталость нашу ругаем. Сами посудите, Николай Остапович, — обратился он к Нечаенко. — Разве может теперь конь угнаться за такими забойщиками? Тут теперь электровозы нужны…
— Да, да… — задумчиво согласился Нечаенко. — Коняге теперь не угнаться! — Но я понял, что думал он сейчас не только о коняге.
Выехав на-гора, мы все вместе пошли в техническую баню. На "Крутой Марии" она помещалась за проходными воротами, в переулочке. Это было маленькое приземистое, одноэтажное здание из темно-серого камня, совсем побуревшего от времени. Когда-то, до революции, эту баню называли "штейгерской баней", и хотя штейгеры и горные инженеры не часто пользовались ею, так как вообще редко бывали в шахте, по строили баню именно для них, и поэтому нарочно поставили в сторонке от шахты и шахтеров. Все, что раньше на старой "Марии" назначалось для житья и нужд администрации: "конторские" коттеджи для служащих, дом и сад директора, приемный покой и особняк доктора, даже новый трактир с биллиардом для "чистой" публики, — все строилось как можно дальше от копра, все словно пятилось прочь от шахты. Сейчас техническая баня стала уже мала для бурно растущей "Крутой Марии", и среди многочисленных проектов, которыми в те дни был полон Нечаенко, был и проект постройки нового бытового комбината на шахте, — с невиданной нарядной, просторными банями, душевыми и сушилками, с парикмахерской, прачечной и медицинским пунктом и даже, кажется, с кинозалом…
Мы уже подходили к бане, когда навстречу нам из переулка неожиданно выкатила легковая машина, пронеслась мимо, но тотчас же и остановилась. Из машины легко выскочил высокий человек в светло-сером плаще-пыльнике и окликнул Нечаенко. Это был Рудин. Я узнал его, хоть видел только один раз мельком. До сих пор мне никак не удавалось встретиться с ним — то он был занят в горкоме и принять меня не мог, то носился по району и его нельзя было настигнуть. Сейчас, как оказалось, Рудин ехал через "Крутую Марию" в город.
— Да вот увидел хозяев, — шутливо объяснил он, — неудобно, по вашей земле еду, надо поклониться!
Он был, как всегда, без кепки. Сентябрьский ветерок раздувал его пышную шевелюру, и, может быть, от этого лицо Рудіша показалось мне лицом поэта или артиста.
Нечаенко тут же представил меня.
— А-а! Хорошо, хорошо, что приехали! — торопливой скороговоркой промолвил Рудин, тряся мою руку. — Большие дела, большие дела! Вдохновенные дела, есть о чем писать! Ну, а у вас что нового? — тут же обратился он к Нечаенко.