Ребята молча кивнули в ответ.
— Ну, ничего, ничего, ребята! — ласково сказал он и обернулся ко всем. — Вот вы кого обидели! Комсомольцев! А? Хорошо?
Все смущенно молчали.
— То-то! — внушительно сказал Прокоп Максимович. — И чтоб впредь никто, ни пальцем, ни-ни!. А не то! — Он гневно раздул усы. — Ну, да вы меня знаете! — он усмехнулся и опять обратился к ребятам: — Если обижать будут, вы мне скажите. Визитных карточек у нас не водится, так вы так запомните: Прокоп Лесняк. Тут все знают. Фамилия известная, шахтерская… — Он засмеялся. — А теперь давайте я вас в штрек сведу… Нечего вам тут больше делать! А ну, посторонись-ка, народ!
Все поспешно уступили ему дорогу, и он пополз вниз по лаве с удивительной для такого огромного и грузного тела ловкостью; ребята — за ним.
В штреке он их оставил.
— У меня еще пол-упряжки, — объяснил он. — А вы тут посидите, в холодочке. Я десятнику-то скажу… — Он похлопал Виктора по плечу и смущенно прибавил: — А на народ наш не обижайтесь, народ — ничего, хороший. Это Свиридов все. Да и серость… В забое-то скучно, в одиночку…
Он ушел, а они "спасибо" ему не сказали. Они ни слова еще не произнесли с тех пор, как вернулся Свиридов. В их ушах еще звенел хохот шахтеров…
Они не могли сейчас сидеть "в холодочке" и, не сговариваясь, молча побрели вдоль по штреку куда глаза глядят, шлепая по воде. Они шли долго, и молча, каждый думая про себя, но оба — об одном.
— Теперь все смеяться над нами будут! — наконец горько прошептал Виктор. — Долго теперь над нами смеяться будут.
И Андрею пришлось его утешать:
— Никто не будет смеяться, Витя, что ты! Им дядя Прокоп не даст, вот увидишь! — Он обнял приятеля за плечи и стал горячо шептать: — Этот Свиридов, он, видишь, кулак, ты ведь сам слышал. Мы еще покажем ему, вот погоди!
Сзади них уже давно нарастал и нарастал дальний гром, он становился все ближе и ближе, а они и не слышали. И только когда где-то уже совсем близко раздался дикий, пронзительно-резкий свист, они обернулись и увидели: на них несется "партия". Уже было слышно, как хрипит лошадь, как что-то кричит им коногон.
И тогда они заметались между рельсами, не зная, что делать, куда спрятаться… И вдруг побежали по штреку. Побежали что есть сил.
— Скорей, Витя, скорей! — торопил Андрюша. Но их уже настигал резкий, как свист хлыста, коногонский свист, и только тогда догадались они, что надо просто сбежать с рельсов и прижаться к стойкам. Они так и сделали, и мимо них с грохотом пронеслась "партия". Чубатый коногон невольно захохотал, увидев бледных, перепуганных насмерть ребят, судорожно прижавшихся к стене.
Его хохот еще долго звучал под сводами шахты, наконец стих. И тогда ребята услышали смех совсем рядом, — тихий, тоненький, какой-то восторженно-радостный и оттого еще более обидный.
Они обернулись — смеялась девушка. Они увидели ее сразу. Ее нельзя было не увидеть: она вся светилась. На ней было семь или восемь шахтерских лампочек; они висели у нее на поясе, болтались в руках, одна даже была на спине.
Девочка смеялась над ребятами: она видела, как они удирали.
— Ой, как зайцы, как зайцы косые! — в восторге выкрикивала она.
Ребята мрачно пошли на нее.
— Ты чего ржешь? — хмуро спросил Виктор.
Но девчонка только пуще залилась. Лампочки затряслись на ней, как бубенцы.
— А может, тебе морду набить, чтобы ты стихла? — предложил Андрей, и оба друга схватили ее за руки.
Она не стала ни вырываться, ни звать на помощь, ни визжать. Она только любопытными глазенками посмотрела на ребят: неужто побьют, посмеют? А ну, как это будет?
Виктор легонько толкнул ее от себя.
— И связываться не стоит, дура-а! Смотри, в другой раз не попадайся!
Она засмеялась.
— Зайцы, зайцы косые! — запела она. Но они уже пошли прочь. Как ни странно, а хоть и не отвели они душу, не избили девчонку — одну за всех, — а им стало легче. Этот день пройдет и забудется; им еще жить и жить! Ну и пусть смеются, а все-таки они не убоялись остаться одни в лаве, когда Свиридов ушел!
Они знали теперь, что в шахте, как и в жизни, есть и трудности, и радости, и хорошие люди, и злые…
В ту же ночь с шахты убежал Братченко; Об этом узнали только утром, когда все проснулись. Койка Братченко была не смята, на подушке лежал комсомольский билет. Не было ни письма, ни записки — только комсомольский билет на подушке. Но и так все было понятно.
Комсомольцы собрались вокруг койки. Они стояли молча, будто тут на койке лежал покойник.
"Вот и первый!" — тревожно подумал Андрей.