Но тут Васильчиков, как молодой петушок, налетел на Светличного. Он даже очки свои снял, "чтоб не забрызгались", как острили ребята, намекая на его манеру обильно брызгаться слюной в пылу спора.
— Да неужели ты, — наседал он на Светличного, — ты, умный, с понятием, человек, веришь в эту железку с дутым воздухом? Разве ж это серьезная машина? И ты веришь?
— Верю… — ответил Светличный и трижды перекрестился широким, размашистым крестом. Все засмеялись. — А ты, козаче, не веруешь?
— Нет! Не верю…
— Ну, тогда — геть с нашего куреня!
— Геть! — ликуя, заревел Осадчий, и все с хохотом схватили под руки Васильчикова.
— Да бросьте вы, — отбивался тот, — вот дуроломы! Да я сам за механизацию… Только я за серьезные машины, а не за железку…
— Ага! — закричал Светличный. — А вот эта железка и потребует теперь для себя серьезных машин. Теперь конякой уголь не увезти, теперь электровозом надо. В общем, — закончил Светличный, — как сказал наш донбасский поэт Павел Беспощадный:
Так, что ли, Виктор? — вдруг неожиданно обратился он к Абросимову.
— Что?.. Вероятно, так! — вяло ответил Виктор.
"Да что это с ним?" — удивился Светличный. Он никогда еще не видел Виктора таким вялым, безразличным, безжизненным. Окоченел он, что ли? Было б куда лучше, если б парень бесновался, огрызался, даже злобился. Странное оцепенение Виктора испугало его. "Значит, крепко подшибла его эта история!" И Светличный решил, что должен, наконец, по душам объясниться с Виктором. Он и так слишком долго откладывал этот разговор.
Он дождался вечера и, когда все ребята пошли в клуб, на собрание, задержался у койки Виктора.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, присаживаясь.
— Хорошо.
— Можно с тобой говорить?
— О чем?
— О тебе.
Виктор подумал немного и равнодушно ответил:
— Давай.
— Ты веришь, что я тебе друг?
— Ну, допустим.
— Нет, ты скажи прямо, веришь или нет?
Виктор вдруг порывисто приподнялся с койки и схватил Светличного за руки.
— А ты на самом деле друг? — спросил он.
— Ну, конечно!
— Так если друг… отпусти меня! Отпусти! — жарко прошептал он.
— Куда отпустить? — не понял Светличный.
— Отпусти, Светличный! Не вышло у меня на шахте… Осрамился я. Сам виноват. Знаю. Винюсь. А ты отпусти!
— Да куда же, куда?..
— Я ж не на легкую жизнь прошусь! — продолжал шептать Виктор, все еще держа руку Светличного в горячей своей. — Та пошли меня, куда хочешь. На Камчатку. На Сахалин. К чертям в зубы. Лес валить, тайгу рубить, что хочешь… Я докажу там, какой я парень есть на самом деле. Вам же и райком про меня потом напишет… Отпусти!
— Но как же я могу тебя отпустить, Виктор? — слабо улыбнувшись, спросил Светличный.
— Не можешь?
— Нет у меня такой власти. Кто ж может солдата с поля боя отпустить? А мы, брат, с тобой солдаты…
— Значит, не можешь? — еще раз спросил Виктор и выпустил руку Светличного из своей.
— Да и зачем? Ты и здесь, Витя, прекрасно будешь работать. Послушай, давай, как взрослые, говорить, — ласково улыбаясь, начал Светличный, но Виктор перебил его.
— А не можешь — так не трогай! Слышишь, не трогай! Не говори! — исступленно закричал он.
— Да ты успокойся, Виктор! Что в самом-то деле! — нахмурив брови, сказал Светличный.
— Не трожь! — еще раз крикнул Виктор и с шумом отвернулся к стене.
Светличному пришлось уйти. Недовольный и собой и Виктором, он пошел на собрание, решив, что поговорит еще раз с парнем, когда тот выздоровеет.
А Виктор сразу же после ухода Светличного вскочил и поспешно стал одеваться. Он и сам еще смутно понимал, что делает. Он знал только, что ни минуты больше не может остаться тут. Жизнь надо начинать сначала и на новом месте.
Значит, бежать? Бежать с шахты? Он остановился в испуге посреди комнаты. Живо представилось ему, как собираются вокруг его опустевшей койки комсомольцы: долго и молча смотрят на постель; кто-нибудь зло сплюнет; Светличный презрительно сдвинет густые брови и скажет сквозь зубы: "Подлец"; а Андрей еще ниже опустит голову. Бедный Андрей, он, может быть, даже слезу прольет над ним, как над покойником; Виктор и будет тогда покойником; жирной, черной чертой вычеркнут его имя из комсомольских списков; и среди живых ему, дезертиру, уже нигде не будет места — нигде и никогда.
Но тотчас же представилась ему и другая картина. Виктор всегда мыслил картинами. Представилось, как придется через два дня снова идти на шахту. Снова входить в нарядную. Там будут все, кто был на собрании. Они узнают его… Деликатничать они не станут. Сразу подымут на смех. Будут показывать пальцами. А Свиридов обязательно и нарочно подойдет к нему, как к приятелю, при всех и что-нибудь скажет, чтоб все слышали: мол, ничего, не порть себе здоровье! Гляди на меня!..