А дядя Прокоп смотрел и посмеивался.
— Жадничаешь? Животом хочешь взять? А технику, брат, животом не возьмешь. Ее умом надо.
Виктору он ничего не прощал.
— Что это у тебя молоток сегодня хворый, еле дышит? — насмешливо спрашивал он, бывало. — Заболел, что ли?..
— Думаю, воздуху маловато.
— А-а! Вот оно что!.. А у тебя, значит, все в исправности?..
— Все… — отвечал Виктор, но нерешительно, осторожно.
— А ну, дай сюда молоток! Посмотрим. Та-ак… Пика болтается. И футорка, видишь, грязная. Не любишь ты, брат, свою технику!
— Как не люблю!.. Да я…
— Значит, не той любовью любишь, не хозяйской. Вот, — спокойно продолжал осматривать молоток дядя Прокоп, — и масла не залил. Масленка-то при себе?
— Тут… — сконфуженно протягивал масленку Виктор.
— Да-а… Не заботливая твоя любовь. А работу от молотка требуешь. А какое ж ты имеешь право требовать-то? А? Прав у тебя нет, нету!.. — Он промывал футорку, смазывал молоток, продувал его сжатым воздухом, и с молотком свершалось чудо: он словно оживал и молодел и вместо семисот ударов в минуту готов был дать всю тысячу. — Гляди! И воздух появился! — насмешливо удивлялся мастер. — А ты говорил: воздух плохой. Эх ты, забойщик! На, бери-ка!..
Виктор послушно брал молоток из его рук.
— Что? Обижаешься на меня? — свирепо раздувая усы, спрашивал Прокоп Максимович. — Га? Ну, говори? Я ж тебя знаю.
— Нет… — бормотал пристыженный Виктор. — Спасибо вам, Прокоп Максимович…
И он действительно не обижался на учителя, что было вовсе уж непохоже на Виктора и удивляло всех.
Он только иногда жаловался Светличному, с которым все-таки подружился:
— Не любит меня наш старик. Ох, люто не любит! — И вздыхал: — Он Андрея любит…
А Светличный только смеялся в ответ:
— Ну, балованный же ты хлопец, Витька! Привык, чтоб тебя ни за что любили. Любовь заслужить надо.
— Так я ж стараюсь, — уныло отвечал Виктор.
Он старался. И иногда ему удавалось целую упряжку проработать, не получив выговора, но и не получив похвалы. При дяде Прокопе он старался работать ровно, припоминая все уроки и наставления; он мог так работать и час и два, но потом все-таки увлекался, загорался охотничьим азартом, жаждой добытчика; казалось, вот-вот теперь все наладилось, все могу, молоток в порядке, уголь поддается, струя видна. Он лихо вонзал пику в пласт, в самое сердце кливажа, потом делал резкий поворот молотком в сторону, чтоб отвалить глыбу, — и пика с треском ломалась.
И тотчас же над ухом раздавался знакомый насмешливый басок:
— Та-ак! Готово?
— Та что ж делать, если пики такие!.. — в сердцах вскрикивал Виктор. — Сталь слабая.
— То характер у тебя слабый! — сердито отвечал учитель. — Не забойщицкий у тебя характер: терпения нет. — И он, как умел, обуздывал не в меру горячий нрав ученика, говоря при этом: "Сперва человеком стань! Будешь человеком — сделаешься и забойщиком". Так умный взводный командир борется со слабостями стрелка: в "моргуне" — парне, испуганно мигающем перед выстрелом, старается победить трусость, а у "дергуна", нетерпеливо дергающего спусковой крючок, воспитывает выдержку и хладнокровие.
Виктор был "дергун". И дядя Прокоп знал это. Да и сам Виктор знал и проклинал свой злосчастный норов. Он понимал теперь, что уголь ни "животом", ни удалью не возьмешь. Он уже не раз видел: у иных богатырей уголек капает тощей, жиденькой струйкой, а у щуплого, но ловкого Мити Закорко валится водопадом. Но Митя Закорко с детства шахтер, сын и внук шахтеров, он уголь понимает. Значит, есть тут свои загадки, соображал Виктор, и ему нетерпеливо хотелось в эти тайны проникнуть.
Однажды дядя Прокоп сам открыл ему один из своих забойщицких секретов, открыл без всякой торжественности и загадочности: он охотно, походя дарил ребятам тайны своего ремесла. "Секрет" заключался в том, что рубку угля в уступе дядя Прокоп всегда начинал с "подбойки" (а не с зарубки кутка). Вырубал в нижней части пласта узенькую щель. А крепежные стойки ставил не вплотную к груди забоя, а чуть отступив — на ладонь, не больше.
— Соображаешь, зачем? — спросил он Виктора.