- Да уж, - вздохнула я в ответ, вспоминая наш премилый утренний разговор.
- Выше нос, - усмехнулась Нина и попрощалась. А я, положив трубку, уставилась на Тараса Григорьевича в немом вопросе. Кот смотрел на меня какое-то время, не мигая, а потом на всякий случай коротко мяукнул.
- Что мне делать? - спросила я у него. - Чем дальше, тем веселее, - не дождавшись ответа, я прихватила чашку с водой и отправилась к себе наверх.
Каждый следующий день был похож на предыдущий. По вечерам я, в основном, сидела дома, не желая ни с кем общаться, беседовать или изображать жизнь. Жить я все равно не могла: могла только притворяться, потому что все мои мысли, так или иначе, возвращались к Андрею. Только теперь я отчетливо поняла, насколько он наполнял мою жизнь смыслом. И сейчас мне не оставалось ничего иного, как дрейфовать в пустоте. Иногда мне казалось, что однажды он обязательно вернется, и очередной ночью я услышу его обволакивающий голос в темноте, увижу его силуэт на фоне окна, почувствую его руки, нежно гладящие мое тело. Но это были лишь фантазии - он так и не появился. Я выкопала из чулана книжку с романтической поэзией середины пятнадцатого века и читала ее запоем. Я томно вздыхала вместе с печальными барышнями, сетовала на судьбу и пыталась рассмотреть в жестоком портрете вечности черты любимого. А однажды я решила написать ему письмо. В моей голове возникла безумная мысль, что Андрей мог приходить ко мне и наблюдать, ничем себя не выдавая. В письме я говорила о том, о чем никогда не решалась сказать вслух, приносила десятки извинений за вторжение, давала обещания, молила - позволила себе каждое безумство, которое практичная Нина относила к ярчайшим женским ошибкам. Но время шло, а письмо все так же продолжало сиротливо лежать на подоконнике. Иногда я возвращалась к нему, перечитывала, смахивала пальцами слезу, будто это он написал его мне, представляла, что вовсе не догадываюсь о содержании. Потом мне приходили в голову мысли, что я забыла ему сказать о чем-то еще, и я дописывала строчки в конце письма, затем на полях и в промежутках. В конце концов, оно стало больше походить на дневник моих терзаний.
Только ответа по-прежнему не было.
Плохо мне стало на работе. Поначалу я просто ощущала себя уставшей: день, два, неделю, к вечеру у меня подымалась небольшая температура, но не настолько серьезная, чтобы идти на больничный. И я, уговаривая себя, что это все сезонное, в преддверии близкой осени и первых прохладных дней, пила витамины и крепкий чай по вечерам на нашей кухне вместе с бабулей. Стулья с веранды плавно перекочевали назад в дом. Лето безвозвратно ушло, как и мои надежды. Бабуля ворчала, что я веду себя, как старуха, но мне к ее словам было не привыкать. К тому же, на этот раз она, пожалуй, была права, и я ощущала себя по-настоящему разбитой и никому не нужной. Дима больше не пытался мне звонить или назначать свидания. С Ниной мы регулярно виделись, но мне нечем ее было порадовать, поэтому наши встречи носили односторонний характер, когда Нина заваливала меня историями из своей жизни. А у меня будто жизни вовсе не стало, так что болезнь в каком-то смысле принесла даже относительное облегчение, позволив укрыться от мира в своем доме на законных основаниях хотя бы по вечерам, после работы.
Но однажды перед обедом я просто поднялась из-за офисного стола, и мир померк. Это было так непривычно, я раньше никогда не теряла сознание. Вокруг меня тут же столпилась куча сотрудников, они спорили о чем-то, гудели, совещались, и потом вызвали скорую и отправили меня в больницу. Ведь это так удобно: в нашем мире есть специальные машины, готовые в любой момент избавить вас от проблемного присутствия. Так случилось и со мной.
Не знаю уж, была ли это шутка судьбы или чистая случайность, но я снова оказалась в той самой больнице, где мне бинтовали ребра и где, как я догадывалась, умер Андрей. Только теперь я больше не ждала его сказочного появления, а валялась на койке в палате с пятью другими страдальцами и молилась, чтобы увесистая тетка в возрасте у окна или выписалась, или перестала храпеть - из-за нее никто не мог спать.
Бабуля приехала ко мне в первый же вечер на машине Палыча и привезла одежду, гигиенический комплект и термосок с едой. Она долго причитала, отчитывала меня за наплевательское отношение к собственному здоровью и, наверное, не остановилась бы до закрытия больницы, если бы ей не надо было уезжать вместе с Палычем обратно. Ба предлагала остаться со мной на ночь, но я понимала, что это не нужно ни ей, ни тем, кто лежит в палате. Да и легче бы мне все равно не стало, а во всем остальном я уже была достаточно взрослой и самостоятельной девочкой. Нины в офисе не было, когда со мной случился "припадок", но ей, видимо, все же донесли, потому что тем же вечером она передала через Палыча свои самые искренние пожелания выздоровления и обещание, что на днях обязательно зайдет. Я отлично знала Нину, и понимала, что она не была любительницей больниц. И, скорее всего, единственной причиной, по которой она не пришла, было какое-нибудь очередное свидание с новым парнем. Но я не сердилась: мне, на самом деле, вообще никого не хотелось видеть. И, когда после ухода бабушки и Палыча, медсестра зашла в палату и сказала, что меня переводят в одиночку, я искренне обрадовалась. Как ни странно, но самостоятельно я так и не смогла добраться не то что до одиночки, но и до дверей нашей палаты. Я решила, что визиты и эмоции окончательно меня истощили, но медсестра лишь, покачав головой, подхватила меня под руку и дотащила до нового обиталища.
Все те же грустные крашеные до половины стены, но только одна кровать и тумбочка. И дверь в персональный туалет. Это была роскошь по местным меркам.
- На работе тебя, видно, ценят, - заметила медсестра. - Начальник твой позаботился, - кивнула она на палату. Я удивилась, что Палыч проявил ко мне такое неслыханное внимание, но потом решила, что он, в отличие от Виктории, успел меня оценить. Я ведь никогда не была болтухой или лентяйкой, и у меня была неплохая голова. Но вскоре усталость новой волной накатила на меня, и мысли о работе ушли, как и все остальное: радость от отдельной палаты, волнения, беспокойство.
Мне действительно становилось хуже. По озабоченным лицам медсестер, и выросшему рядом со мной медицинскому оборудованию, я поняла, что мои дела не слишком хороши. Уже третий день мне кололи антибиотики, но, похоже, результат был неутешительный, если даже не отрицательный. Заходил доктор, заглядывал мне в глаза, щупал пульс, и сосредоточенно качая головой, ушел задумчивый и недовольный.
Слабость, головокружение, тошнота, и ставшая неизменной невысокая температура. Я не знала, что со мной, но лучше мне не становилось. Я угасала. А медперсонал смотрел на меня в недоумении, не зная, чем помочь - их проверенные алгоритмы не работали. Бабушкина передача с едой лежала нетронутой. Больничная еда мне также не потребовалась.