Утром следующего дня я улетел в Крым и, конечно, забыл о Маньке. Через неделю я вспомнил о ней и пошел звонить на переговорный пункт в Коктебеле, но, уже набрав номер клиники, передумал и повесил трубку.
Через месяц, вернувшись из отпуска, я побежал в гнойное отделение. Незнакомая дежурная сестра на вопрос: -- Что с Маней? -- недоуменно пожала плечами и вновь принялась болтать по телефону.
Я нажал на рычаг и еще раз спросил ее:
-- Что с б-больной, к-которую я оперировал месяц назад?
Она, видимо, не знала ни меня, ни Маньку, потому что удивленно таращилась, отступая к двери.
В ординаторской не было ни души. Я вспомнил, что в это время проходят утренние клинические конференции, и стал заглядывать во все палаты подряд, даже в мужские, судорожно водя глазами по лицам. Мани не было. Согнувшись, я брел к себе в ординаторскую, перебирая в уме варианты предстоящей взбучки, которую не приминет устроить Мотэлэ. Однако хирургическая публика встретила меня дружелюбно, и каждый норовил поскорее заглянуть в сумку, где по традиции полагалось лежать дорогой выпивке.
Я быстро разлил содержимое бутылки в несколько чайных стаканов, вынул пакет с конфетами и сказал, ни к кому не обращаясь:
-- За любовь к человечеству ... в нашем лице...
-- Слушай, Боб! -- сказала любимая подружка Клара, элегантная дама и прекрасный хирург-неотложник, которая относилась ко мне то как к сыну, то как к любовнику, забывая собственных дочерей и мужа -- директора медеплавильного комбината под Свердловском. -- Ты бы оставил глоток своей бабе из гнойного, той, что с бутылкой шампанского в пи... между ног...
Я не ответил на дурную Кларину шутку и допил стакан.
-- Ты хоть видел ее? -- наседала Клара.
-- Что значит в-видел?! -- рассердился я. -- Я не могу с-смотреть на это, если знаю, что операция м-может п-помочь.
-- Мишугинер! Твою бабку выписали два дня назад... вместе с бутылкой, -- улыбнулась Клара, и все начали смеяться. -- Сидит нянечкой в гардеробе для врачей. Лето. Работы почти нет. Роза обещала взять ее к себе в отделение санитаркой...
Но я уже не слушал. Я бежал на первый этаж, во врачебную раздевалку.
-- Маня! -- заорал я подбегая. -- Здравствуй! Весь месяц б-боялся звонить, чтоб не с-сглазить! Видишь, как все обошлось. С-слава Богу!
-- Здравствуй-от, милок! Ты чегой-то так расшумелси здесь? Это те больниса-то, а не бардак.
Аккуратная девка лет тридцати с порочным, со следами сильного былого пьянства, лицом, в белой косынке на стриженной под машинку голове, равнодушно смотрела на меня.
-- Маааня! -- заорал я. -- Ты что, не узнаешь?! Это я, я т-тебя оперировал! А п-потом улетел в К-коктебель, -- уже тихо добавил я.
-- Меня оперировала-то Роза Львовна! Она у нас тут гнойным-то заведывает, -- заявила эта сука и равнодушно посмотрела на меня ...
На следующий день Манька прибежала ко мне -- я тогда заведовал только что открывшимся отделением хирургии сосудов -- и, громко плача и причитая, набросилась с поцелуями, дыша в лицо свежим запахом дешевой водки, норовя поцеловать руки.
-- Борис Дмитрич-то! -- рыдала Манька в голос. -- Не признала я спасателя маво! Прости меня, гниду-от! Век тя помнить буду! А Розка-то не казала, сука!
-- Ты, н-наверное, и не с-- спрашивала, -- сказал я, выдираясь из ее объятий. -- Она тебя в-выходила. Выходила! П-понимаешь? Без нее ты бы т-точно п-померла...
-- А то! Жива ведь, гляди-от, Борис Дмитрич-то! Все, что хошь, сделаю для тебя. Вспомнила я, как ты ссаки-то мои через трубочку железну в ведро слявал!
Она ходила за мной по пятам и ныла с сильным уральским акцентом:
-- Борис Дмитрич! Дай руки-от отцелую-то, спасатель!
Я иногда подставлял ладонь, и она успокаивалась. Через месяц она исчезла..
Мотэлэ за несколько лет умудрился протащить меня по всем отделениям огромной клиники: неотложная хирургия, плановая, гнойная, травматология, сосудистая хирургия, легочная и сердечная. Я оперировал все. У меня была хорошая техника. Хирурги из соседних клиник и больниц приходили и смотрели. Я рассекал и сшивал ткани с обеих рук. Вымуштрованные многолетней игрой на фортепиано пальцы могли творить в ране, как мне казалось, почти все.
Я начал постепенно понимать, что в моих руках, помимо хорошей техники, сокрыто что-то еще, что не определяется терминологически, но что я отчетливо ощущал ... У меня была самая низкая в клинике послеоперационная летальность, хотя я больше других оперировал нестандартные хирургические случаи, грозящие осложнениями: тяжелые панкреатиты, нагноившиеся кисты поджелудочной железы, автомобильные травмы, огнестрельные и ножевые ранения грудной клетки... Однажды на очередной конференции Мотэлэ сказал, что после моих операций раны не нагнаиваются... Я и сам часто вспоминал оперированную когда-то Маньку, которая по всем хирургическим правилам должна была умереть.
Я оперировал запущенный рак пищевода. Когда я удалил опухоль, оказалось, что сшить между собой оставшиеся короткие концы пищевода без сильного натяжения невозможно. Это означало, что в ближайшем послеоперационном периоде швы разойдутся -- и пища станет поступать в грудную клетку. Я максимально высвободил оба конца, но натяжение между ними в области швов осталось.
-- Не стоит накладывать анастомоз, Боря! -- сказала одна из ассистентов, доцент кафедры, тучная пожилая женщина, всегда потевшая в операционной, и отвела мою руку с иглодержателем. -- Не старайся. Швы все равно прорежутся. Зашей наглухо оба конца и наложи гастростому.
-- Всю жизнь п-питаться через трубку, вставленную в желудок?! Ему нет и п-пятидесяти! -- обиделся я, хотя знал, что она была права: при таком натяжении концов они непременно разойдутся, и никакими швами их не удержать. -- Нет! -- не согласился я. -- Накладываем анастомоз п-пищевода! Дай самую т-тонкую иглу и такие же нитки, -- обратился я к сестре.
Свет в операционной стал меняться на зеленый, запахло хвоей...
-- Я не буду ассистировать тебе! -- заявила вдруг доцентка и начала демонстративно стаскивать перчатки. -- На третий день швы прорежутся, и он станет умирать мучительной смертью от медиастенита...
Я заканчивал операцию с одним ассистентом, иногда обращаясь за помощью к операционной сестре.
Мужик температурил с первого послеоперационного дня. На третьи сутки я остался дежурить возле него, понимая, что это ночное бдение -- ерунда: развитие недостаточности анастомоза -- процесс длительный. Это не внезапный разрыв трубы с кровотечением в живот, как при внематочной беременности...
За состоянием больного следила вся клиника. С еще большим интересом они следили за домокловым мечем у меня над головой... Публика не одобряла моего якобинства в операционной, но еще больше осуждала демарш доцентки...
Сидя той ночью у кровати больного, я обратил внимание, как все вокруг вдруг стало зеленеть и запахло свежей хвоей, и отчетливо понял, что анастомоз в порядке, как будто только что видел его и трогал руками, и что недостаточность швов мужику не грозит, а температура через день-два спадет... Я переоделся и на попутной машине скорой помощи отправился домой.
Когда через две недели мужика выписывали из клиники, Мотэлэ зашел в ординаторскую и, усевшись на мой стол, заявил, глядя в потолок:
-- Чудеса бывают, ребята! Я сам видел чудеса почище Борькиной операции на пищеводе. Он, конечно, ждет ордена или денег и правильно ждет. Я бы дал, будь моя воля. Однако в Талмуде написано, что чудеса нельзя приводить в доказательство. Поэтому просто скажем ему: "Спасибо, мальчик. Ты молодец!".
Все зааплодировали, а Мотэлэ, который слез с моего стола и направился к двери, вдруг приостановился и добавил:
-- Если мне понадобится операция, лягу на стол к Борьке, -- и вышел из ординаторской...
Я много и широко оперировал в свои 25. Ездил в другие клиники на консультации, вылетал в районы на самолетах Санитарной авиации, чувствуя постоянно недоброжелательство и раздражение за спиной... Мотэлэвы доцентки-фаворитки не прощали мне не только ошибок, но более всего --удачных операций... и традиционная хирургия переставала нравиться мне. Так уже было с джазом и теннисом. Так было с факультетом журналистики в Ленинграде, откуда, проучившись год, я пошел сдавать экзамены в медицинский.