Журналистам такое оснащение олимпийской лаборатории в Афинах показалось устрашающим: всегда накануне очередных Игр поднимался восторженный шум по поводу новых методик и прогресса в борьбе с допингом — мы решили все проблемы и теперь поймаем всех допингёров! Однако в действительности в период проведения Олимпийских игр лаборатория находится в состоянии стресса: множество проб и круглосуточная работа в течение трёх недель, все пробы надо успеть проанализировать за 24 часа, а сотрудники за время подготовки к Играм так устали, что теперь считают дни и с нетерпением ждут, когда Игры закончатся. А тут ещё зарубежные специалисты понаехали из разных лабораторий и наблюдатели повсюду суют свой нос, так что в таких условиях лаборатория ничего выдающегося показать не может, скорее наоборот, она даже до своего среднего уровня не дотягивает. Но так обстоит дело изнутри, и этого никто не видит. А снаружи всё выглядит по-другому: радость и гордость за проделанную работу, восторженные отчёты и телерепортажи.
Купаясь в лучах славы и выдуманного успеха в борьбе с допингом, Ричард Паунд, президент ВАДА, на весь мир выдавал классные перлы на манер героев ковбойских вестернов: the likelihood of getting caught is getting larger every day! И ещё, просто чудесное: the circle is closing around those inclined to cheat. Или вот, чётко, прямо в лоб: the message has gone out — это всё, вы окружены и вас поймают, ваши дни сочтены, вы получили последнее предупреждение! Ранний Дик Паунд напоминает позднего Виталия Мутко — оба безудержно несли околесицу, как только речь заходила о допинге. Тем не менее после таких лозунгов Паунда в 2004 году переизбрали на следующий президентский срок, а Мутко в 2016 году стал вице-премьером.
Но порой о допинге приходилось говорить что-то конкретное. Про методику определения гормона роста врали, что она сможет определить, делал ли спортсмен инъекцию гормона роста за 84 дня до начала Олимпийских игр! На самом деле эта методика была даже хуже той, что применялась для эритропоэтина, она уже через 24 часа ничего не определяла. Обычное антидопинговое враньё. Более того, у большинства молодых людей одна инъекция, 4 единицы, вообще не определялась, соотношения изоформ гормона роста не изменялись. Изменения появлялись после нескольких инъекций подряд, да и то ненадолго, после напряжённой тренировки все показатели возвращались в норму. Но ВАДА отчаянно продолжало продвигать и отстаивать эту методику, пока в 2014 году решением арбитражного суда её использование не запретили на полгода. И надо же было такому случиться как раз перед Олимпийскими играми в Сочи! Пострадала только моя олимпийская лаборатория, но об этом позже.
В 2004 году, вернувшись из Кёльна, я написал взволнованный отчёт о командировке и по секрету показал его некоторым людям, прекрасно понимая, что завтра это станет известно всем. Пора было припугнуть российскую допинговую мафию, особенно гормоном роста и сроками определения анаболиков. Моей целью было постоянно держать их в страхе, иначе они сами себя погубят. И тут в моей квартире раздался ещё один ожидаемый телефонный звонок. Это был «наш знаменитый профессор Николай Дурманов», который просто не вылезал из телевизора. После его славных подвигов на международной арене в защиту лыжниц Ларисы Лазутиной и Ольги Даниловой (дарбепоэтин), бегуньи Ольги Егоровой (эритропоэтин), гимнасток Алины Кабаевой и Ирины Чащиной (фуросемид), он был назначен руководителем антидопинговой инспекции Олимпийского комитета России (ОКР). Я к нему относился настороженно, но при первой же встрече понял, что именно такого человека наш спорт давно ожидал. Николай был интересным и даже уникальным человеком, обладал познаниями из самых разных областей и сфер, был замечательным рассказчиком и даже фантазёром. Почти как я.
Он тоже понял, что я именно тот, кто ему сейчас нужен, и мы сразу приступили к обсуждению проблем. Накануне Олимпийских игр в Афинах у Николая Дурманова было сложное, даже критическое положение. Являясь важным деятелем Олимпийского комитета России, он разделял ответственность за олимпийскую сборную и результаты её выступления на Играх в Афинах, и от этого ему было не по себе. ОКР активизировался только перед очередными Играми, когда все сборные собирали, обували-одевали и везли на Игры. Всё остальное время сборники, получавшие зарплаты в ЦСП, были рассеяны по своим краям и областям, обществам и федерациям по видам спорта. Что там творилось, Дурманов не знал, но вероятность допинговых скандалов его тревожила: в памяти ещё свежи были нервотрёпка и страдания двухлетней давности, во время зимних Игр. Николай знал про беспредел в лёгкой и тяжёлой атлетике и про безраздельное царствование С. Н. Португалова в сфере допинговой подготовки. Португалов же не любил Дурманова и на контакт не шёл. Второй проблемой была лаборатория допингового контроля, и самый важный вопрос оставался без ответа: способен ли Виталий Семёнов обеспечить надёжный выездной контроль перед отправкой сборных команд на Игры в Афины. Никакой информации о лаборатории у Дурманова не было, Семёнов создал вокруг себя завесу из тайн, секретов и слухов, а про Дурманова говорил, характерно кривясь, что он «неизвестно кто и неизвестно откуда».