Естественно, что положительные пробы анализировали в общем потоке, нас о них никто не предупреждал, и на распечатках во всей красе были видны пики триметазидина. Иностранных экспертов не было, и распечатки никто не смотрел. Однако проблема была в том, что сразу после Паралимпийских игр приезжала рефрижераторная машина для отправки проб в Лозанну — МПК впервые принял решение о хранении проб для реанализа. Отправлять положительные пробы было нельзя, их следовало заменить, но чем? Чистую мочу паралимпийцев мы не запасали, в сочинской программе их не было. И самое главное — фокусники уехали, некому открывать крышки у флаконов Б! А у нас что ни золотая медаль — так через раз положительная на триметазидин; видно было, что колоть его перестали, концентрации снизились, но до конца выведения было далеко.
Я поговорил с Женей Блохиным, он остался в Сочи отдохнуть — в марте в Москве скучно и грязно. Я привёл его в чувство и объяснил, что он снова водопроводчик, что ситуация становится угрожающей, надо срочно вызывать фокусников. В своём дневнике в аллегорической форме я написал: „Решали с Евгением Ивановичем, что надо делать с водопроводом. Снова чинить, вызывать бригаду“. Евгением Ивановичем Блохина называли Тимофей и Чижов, я был старше и звал его Женей. Однако в списках „Белфингера“ он фигурировал как Николаевич, в письме Краснодарского УФСБ — как Владимирович. Я за четыре года совместной работы вообще ни одного его документа не видел.
Но взять и пригнать обратно бригаду фокусников — это был не наш уровень, кто мы такие с Блохиным, я старший лейтенант запаса, он майор, так что подключился Юрий Нагорных. Он был очень недоволен и раздражён, говорили, что от кого-то из больших людей получил серьёзный выговор за то, что не предусмотрел форс-мажорную ситуацию. Однако через два дня он согласовал командировку сотрудников ФСБ в Сочи, и Блохин доложил, что они вернулись. Мы очень обрадовались, и в первую же ночь, с 11 на 12 марта, вскрыли все флаконы Б с грязной мочой. Но закрыли меньше половины — надо ждать, когда привезут мочу на замену. Поразительно, что паралимпийцы не знали и не помнили, кому и что кололи, просто какой-то колхоз имени Ирины Громовой.
А фокусники чуть было снова не уехали — то ли чего-то не поняли, то ли им не объяснили, что до конца Игр осталось четыре дня и нет никакой гарантии, что не появятся новые положительные пробы на триметазидин! Договорились, что бригада фокусников уедет 15 марта, и в тот день мы спокойно, не торопясь и не волнуясь (никого чужих вокруг нет), вскрыли флаконы и заменили основную порцию проб. Остальных мы припугнули, что если кто 16 марта сдаст пробу с триметазидином, то об этом станет известно — и вас дисквалифицируют лет через пять, когда сделают повторный анализ.
Последние пробы мы получили 17 марта, а уже 19-го числа кровь и моча паралимпийцев были упакованы и отправлены в Лозанну. И только 20 марта настал мой первый выходной день за два месяца, проведённых в Сочи. Паралимпийские игры завершены, олимпийская лаборатория закрыта, и с 27 марта Антидопинговый центр в Москве возобновит свою работу. Мои сотрудники сходили на церемонию закрытия — и улетели в Москву. За всё время Олимпийских и Паралимпийских игр я нигде не был и ничего не видел, кроме телевизора. Мне приносили билеты на открытия, закрытия и какие-то финалы, но мои лабораторные красавицы — они же сотрудницы — были начеку и всё так быстро расхватывали, что я не успевал запомнить, кого я должен поблагодарить и за что, то есть куда мне давали билеты и приглашения.
Ну и ещё одна выдержка из дневника за 18 марта:
„Смотрел в 15:00 прямую трансляцию — Путин подписал указ о вхождении Крыма и Севастополя в состав России.
Это „жароптицево перо“! Вообще касаться даже нельзя“.
Помните из „Конька-горбунка“ Петра Ершова? Конёк предупреждал, что нельзя брать перо:
13.9 Анализ пробы Б Елены Лашмановой. — Виктор Чёгин
Мне позвонил Алексей Мельников и сказал, что надо встретиться с Виктором Чёгиным и решить, что нам делать: возбуждённая IAAF с января настаивала на проведении контрольного анализа пробы Б Елены Лашмановой. Мы встретились в прекрасном стейк-хаусе „Соверен“ в центре Сочи и попытались согласовать свои действия, но я сказал, что никаких манипуляций с пробой Б не будет — что́ контрольный анализ покажет, то и отправится в АДАМС. И 23 марта я улетел в Москву. Там меня поджидал Юрий Нагорных, мы с ним подвели итоги нашей работы в Сочи. Ходили слухи, что он разругался с Виталием Мутко, когда министр на встрече в Кремле оттеснил Нагорных далеко на задний план, публично и болезненно принизив его роль в сочинском успехе. Видно было, что Нагорных переживал; потом он рассказал, что на него и на Мутко оказывали большое давление, просили найти решение по Лашмановой и не допустить скандала с олимпийской чемпионкой. Я уклончиво пообещал: подумаю, мол, что можно сделать — и улетел в любимый Лиссабон.