В субботу позвонила Анна Чичерова, моя любимая спортсменка. Она пребывала в тоске и одиночестве. Я сказал ей: не грусти и приезжай, — и мы поехали на Гребной канал, где гуляли и болтали часа два, а за нами ходил радостный Врангель, мой померанцевый шпиц, рычал на ворон, поднимал на загривке шерсть — и холодный осенний ветер трепал её красивыми волнами. Всё это я вижу в последний раз: что было раньше, больше не вернётся. И через пару дней я навсегда распрощаюсь с Гребным каналом, моим любимым местом в Москве, — и, конечно, с олимпийским велокольцом, оно совсем рядом.
Мой рекорд этой трассы, 42 минуты 20 секунд, не побит с 1984 года.
Понедельник, 16 ноября. Меня снова вызвал заместитель министра Юрий Нагорных, он был расстроен и не знал, что мы видимся в последний раз. Я в последний раз вернулся из министерства в Антидопинговый центр, объявил всем и по телефону пару раз сказал, что у меня сломалась машина, завтра в середине дня приедет эвакуатор, я подъеду и мы отправим её в сервис. Так что с утра меня не ждите. Потом я закрылся и с другого компьютера зарегистрировался на завтрашний рейс в Лос-Анджелес — и распечатал посадочный талон. Юрий Чижов отвёз меня домой и остался ночевать; охранника мы отпустили, сказав, что завтра с утра я буду работать дома, якобы Нагорных просил подготовить письменное объяснение происходящего и сформулировать предложения, как выбраться из этого тупика. Чижов полагал, что завтра мы вместе вернёмся на работу, но утром я ему объяснил, что он отвезёт меня в аэропорт Шереметьево.
Я улетаю в Лос-Анджелес.
Работа над книгой и интервью. 2015–2016
16.1 В Лос-Анджелесе. — Начало работы над книгой. — Брайан Фогель меняет планы
Последний вечер дома, последняя ночь, надо обязательно поспать. Утром приедет мой сын Василий, и мы на двух машинах, на Василии и на Чижове, поедем в Шереметьево; надо полностью обезопаситься от поломок, аварий и остановок гаишников, всё учесть и предусмотреть. Прощай, мой дом, едва ли я вернусь когда-нибудь… Вот показалось родное Шереметьево, любимый терминал D, специально открытый за полтора года до начала Олимпийских игр, из него я десятки раз улетал в Сочи. Но всё осталось позади, я не люблю оборачиваться назад. Зимнюю куртку и шапку отдал сыну, обнялся с ним и с Чижовым, прошёл паспортный контроль, помахал на прощание — и пошёл на посадку. Я был практически без вещей, у меня обратный рейс через две недели — это по легенде: если спросят, то скажу, что лечу отдохнуть на время праздников, на их День благодарения, Thanksgiving. Вроде ничего не должно вызывать подозрения.
Сели в самолёт, все вещи со мной; говорят, самый обычный способ снять с рейса — пригласить на проверку сданного багажа. Я ничего не сдавал. Вырулили на взлёт — и взлетели. Я выпил два мерзавчика виски Chivas — и блаженно заснул. Проснулся, немного поел — и выпил ещё одну порцию. Пошли на посадку сквозь дымчатые облака, в Калифорнии облака особенные, — в глазах зарябило от ярких бликов океана. Часа полтора проходил границу и таможенную проверку, вернее, стоял в очередях, и вот вышел на свободу. Как обычно, Брайан всё снимал на профессиональные камеры, с ним были его операторы, Эндрю и Ти-Джей. Сразу заехали за автомобилем, арендовали мне большой „додж чарджер“, и я на нём понёсся куда-то в наступившей темноте, стараясь не отстать от чёрного „лексуса“ Брайана. После долгого и нервного дня навалилась усталость, давно пора спать, по московскому времени уже пять утра; ощущалась гнетущая утренняя пустота, и мне было очень трудно ехать в темноте на незнакомой машине по незнакомым улицам среди мелькания огней. Но как же хорошо, что в Лос-Анджелесе нет летящего мокрого снега и липкой московской грязи! Немного поели в японском ресторанчике и поболтали; я купил два яблока и растворимый кофе на утро — и мученически дорулил вслед за Брайаном до моего домика, где припарковался из последних сил. Разделся, просто всё бросил на пол рядом с кроватью, — и сразу заснул.