Но мне повезло вдвойне.
Помимо избавления от забот с ребенком и усталой женой, стирки-глажки пелёнок, ежедневной битвы за хлеб и молоко (мне этих двух месяцев хватило за глаза) — вдруг пришло приглашение от профессора Донике на двухнедельный курс обучения европейским стандартам контроля качества лабораторного анализа. Причём обучение плавно перетекало в ежегодный антидопинговый симпозиум, и в итоге получалось двадцать дней в моём любимом Кёльне! Я позвонил Манфреду Донике и спросил, как насчёт вступительного взноса для участия в симпозиуме — он составлял 600 марок, или 400 долларов; я прямо сказал, что таких денег в Госкомспорте для меня нет. Он успокоил и ответил, что всё оплачено каким-то европейским фондом, с моей стороны только билеты, и если вдруг какие вопросы, то сразу звони. Ура, еду! В лаборатории мне немного завидовали — кому же не хотелось на три недели в Кёльн, но Семёнов строго заявил, что это была именно его инициатива, это новое направление и непростая работа и он меня назначил заниматься этим направлением после защиты диссертации.
Была запущена некая европейская программа, поэтому в Кёльне мы получили европейские суточные — по 50 марок в день, итого 1000 марок, по тем временам такая сумма для меня была невероятной. Пожалуй, это была одна из самых лучших командировок в моей жизни, и я всегда буду благодарен за неё Семёнову и Донике. В то нереально тяжёлое время они помогли мне вырваться из холодной, угрюмой и тёмной Москвы в совершенно другую обстановку, влиться в небольшую группу химиков из разных стран, просто отключиться ото всех проблем: только занятия и работа в лаборатории. И ещё бег в парке, где не было снега и грязи, светило солнце, пробивалась зелёная травка, в пруду плавали лебеди и утки — и кролики шныряли под ногами с утра. Днём они прятались в кустах.
Профессор Донике своеобразным путём выделил меня. Только я, единственный из всей группы, приходил в лабораторию по субботам и воскресеньям и работал, как обычный лаборант, возился с мочой и передавал виалки с готовыми пробами старшему персоналу, ставившему их на хромасс для анализа. В выходные дни Донике любил спокойно посидеть в своём кабинете или походить по лаборатории, посмотреть распечатки анализов. Он готовил невероятно ароматный и крепкий кофе, иногда звал меня выпить кофе вместе с ним; Манфред Донике не любил пить и есть в одиночку. В процессе пробоподготовки проводился гидролиз, эта стадия длилась ровно час, и как раз в это время мы ходили на ланч в итальянский ресторанчик неподалёку или заказывали оттуда пиццу — она всякий раз оказывалась очень вкусной, хотя пиццу я не люблю. Донике был в курсе проблем с продовольствием, инфляцией и перестроечными изменениями в нашей жизни и старался подкормить меня при каждом удобном случае.
Зная про нашу советско-американскую программу, Донике расспрашивал меня, как организована работа в лаборатории Дона Кетлина, что американцы делали у нас, а мы у них. Я тоже его расспрашивал, почему ни одна лаборатория не определяла станозолол в 1984 году во время Олимпийских игр в Лос-Анджелесе. Ответ Донике меня поразил — он сказал, что считал станозолол преимущественно ветеринарным препаратом и не думал, что он так широко распространён в спорте. Странно, ведь у нас с 1980 года все тренеры и спортсмены были помешаны на станозололе, причём именно на западногерманском Винстроле, — так неужели это не было известно Донике? Хотя из своего опыта я знал, что такие информационные провалы случались и у ведущих экспертов, так что в те годы немецкие спортсмены могли безбоязненно применять станозолол. Ведь у спортсменов и тренеров информационных провалов не бывает, для них это вопрос жизни или смерти, они точно знали, что станозолол не определялся — и его можно было применять.
Продолжая тему станозолола, я сказал, что мы нашли его у Бена Джонсона ещё в 1986 году, а Донике мне поведал, что, когда через два года Бена поймали на станозололе в Сеуле, было большое давление со стороны канадской делегации и ещё кого-то, чтобы этот случай не объявлять, а тихонечко скрыть. Я тогда не знал, что канадская делегация означала Ричард Паунд. Но принц де Мерод был непреклонен, он был зол на всех защитников Бена из-за того, что во время предыдущих Олимпийских игр якобы были перепутаны сопроводительные документы спортсменов, имевших положительные пробы; их имена так и не были объявлены. В 1984 году в Лос-Анджелесе было взято 1502 пробы, из них 12 были объявлены положительными, а на самом деле там было более 20 положительных проб. Лишь много позже я узнал, что документы не были перепутаны. Просто за день до объявления имён попавшихся спортсменов вся сопроводительная документация с подписями и именами спортсменов была нагло украдена из охраняемого президентского люкса принца де Мерода в гостинице, где он жил.