Сома не сразу поверил в мою детскую прихоть и удостоверился в серьезности моих намерений только тогда, когда я от столичных щедрот купил нам с ним два билета на это чертово колесо и не потребовал при этом от кассирши копии чека, с которым в нашей бухгалтерии можно было бы вернуть себе потраченную мелочь. Очереди на аттракцион не было, по случаю понедельника народ особым желанием полюбоваться с высоты вороньего полета на бухту, ощерившуюся мачтами частных яхт со спущенными парусами, не горел, и уже через минуту мы уединились в уютной пластиковой кабинке, которую плавно раскачивал пока еще сдержанный, но грозящий вот-вот развернуться в полную силу октябрьский ветер. Мы сели друг напротив друга: я – лицом к Соме и торговому центру, а Сома – лицом ко мне и к склону прибрежной скалы, постепенно меняющей свой радостный золотистый цвет на беспроглядную серость хоккайдской осени.
– Итак, сержант, рассказывайте! – приказал я Соме, едва наша кабинка оторвалась от стартовой площадки. – Что есть конкретного?
– Конкретного пока мало, – искренне вздохнул Сома. – Ниигатское управление ведет себя довольно пассивно…
– Молчит? – Знаю я эту Ниигату: они свято уверены, что забот и проблем с русскими у них больше всего в Японии. К нам, хоккайдским, относятся брезгливо, считая нас законченными провинциалами, хотя от этой Ниигаты тоже можно скакать три дня и три ночи и ни до чего приличного-столичного не доскачешь.
– Нет, не молчит. Кое-какую информацию мы от них уже получили. – Сома частично опроверг мои самые пессимистические подозрения. – Только вот главного они пока не сделали…
– Что вы называете главным? – подстегнул я обстоятельного Сому. – Да и неглавным тоже…
– Главное, Минамото-сан, что вот уже фактически пять часов ниигатские ребята не могут связаться с мужем этой Ирины.
– А кто у нас муж?
– У нас? – Сома удивленно подернул бровями.
– Ну не у нас – у нас, а у нас, в смысле, у нее. – Черт меня дернул схохмить! Бывают же ведь вот на свете такие бестолковые Сомы…
– Муж у нее… – Сома сделал выжидательную паузу, окончательно похоронившую мои надежды отыскать в потемках его души хотя бы зачатки чувства юмора, – муж у нее – владелец компании по закупкам и продажам подержанных автомобилей, Катаяма Ато.
– Ато?
– Ато, – еще раз подтвердил правильность услышанного мной дисциплинированный сержант.
– А почему ниигатские с этим, как вы изволили выразиться, Ато связаться никак не могут? – Я перевел взгляд с Сомы за окно: кабинка неумолимо продвигалась к апогею траектории плавного течения-верчения чертова колеса, и все остававшееся внизу, под нашими ногами, постепенно теряло конкретность форм и трансформировалось в монолитную лилипутообразную массу.
– А его нет нигде: ни на работе, ни дома. – На Сому набираемая кабинкой высота пока никакого видимого влияния не оказывала.
– Сегодня понедельник, а у этих торговцев работа сами знаете какая: по всему городу мотаться надо… в поисках радости… – Я постарался сконцентрировать свой сонный взгляд на исполнительном Соме и отключить боковое зрение, чтобы не портить себе, как называет подобные ситуации Ганин, «обедни».
– Да, конечно, – согласился со мной Сома. – Они его найдут, разумеется… Рано или поздно…
– Так, а что по ней?
– По ней – это по его жене, да?
– Именно!…
– Значит, эта Ирина – сахалинская русская, двадцать лет лет ей. Замуж за Ато Катаяму вышла два года назад. По сведениям ребят из Ниигаты, познакомилась с ним на Сахалине, при каких условиях – неизвестно, известно лишь, что Катаяма там уже несколько лет имеет свой автомобильный бизнес, так что познакомиться с русской девушкой для него проблемы не составляло. Только вот… – Сержант вдруг замялся, его глаза перестали смотреть в мои и заскакали над моими плечами.
– Что «только»? – Я вцепился взглядом в задергавшегося Сому, продолжая одновременно без особого успеха гасить боковое зрение. Наша кабинка достигла наивысшей точки, и я вдруг почувствовал, что мои внутренности, особенно в нижней части живота, зажили своей собственной, отдельной от остального тела и сознания жизнью. Не скажу, чтобы я боялся высоты, но одно дело, когда тебя от ледяного разреженного пространства отделяет двойная стенка массивного «боинга», и совсем другое – когда между тобой и пускай не глубокой, но все-таки бездной какие-нибудь пять миллиметров хлипкого прозрачного пластика.
– Да понимаете… – протянул Сома, которого разверзшаяся под нами бездна явно не пугала, – понимаете, по документам выходит, что между ними слишком уж большая разница в возрасте.
– Сколько этому Ато? – Замершая на сумасшедшей высоте кабинка качнулась и наконец-то начала долгожданное снижение, и мои разнесчастные почки с мочевым пузырем постепенно стали возвращаться на свое законное место.
– Пятьдесят восемь, – мрачно прошептал Сома.
– Ого! На дочке, значит, папаша женился! – Я попытался разыграть удивление, хотя, честно говоря, давно уже перестал удивляться таким вот парам. Правда, у нас, в Японии, чаще происходит обратное, когда какая-нибудь перезрелая дамочка, обычно не нуждающаяся в средствах, заманивает в свои коварные сети двадцатипятилетнего плейбоя, предпочитающего зарабатывать себе на жизнь сексуальным обслуживанием своей покровительницы, а не укладкой горячего асфальта на сауноподобном Сикоку. Но и в том, что поживших на свете мужиков тянет к свеженьким, не потрепанным пока еще ни жизнью, ни другими мужиками девицам, я не вижу ничего предосудительного. Причем на этих, как кому-то может показаться, крамольно-фрейдистских мыслях я ловил себя уже давно. То есть не то чтобы это вдруг появилось в моей башке после того, как мне треснули пресловутые по нашим японским меркам сорок два. Нет, еще в студенческие годы, шатаясь с приятелями по токийскому району Синдзюку, я абсолютно случайно застукал в привокзальном кафе своего родимого папашу, которому тогда было аккурат как мне сейчас, с молоденькой аспиранткой. Они, помнится, распивали кофе и якобы обсуждали что-то типа особенностей использования старославянизмов в прозе какого-то Розанова, которого отец в умных разговорах с коллегами за пивом неоднократно называл козлом и бабником. Сам же он при этом, прямо как козел и бабник Розанов, клал руку поочередно то на плечи, то на бедра смазливой и податливой хохотуньи, и я, расположившись с дружками поодаль от них, в течение сорока минут имел удовольствие наблюдать за столь неожиданной физиологической метаморфозой моего якобы глубоко духовного папы. О том, чтобы заложить его ни о чем не подозревавшей маме, и речи быть не могло, конечно. Но и вызывать его на душещипательные беседы при ясной луне один на один мне тоже ужасно не хотелось. Проще всего оказалось собраться с трезвыми мыслями и найти подходящее объяснение всему произошедшему (я, правда, до сих пор сомневаюсь, что между отцом и той аспиранточкой действительно что-нибудь произошло – в физиологическом, то есть «розановском» плане, я имею в виду…), после чего мирно успокоиться с мыслью о том, что мы, неуемное мужское племя, «все там будем», как пора подойдет, тем более что отцовская девица была недурна собой, да и, видимо, не слишком тупа, если хотя бы поверхностно – на уровне внешне глубокомысленных кивков и пронизанного деланным пониманием и согласием поддакивания, но знала, кто такой Розанов и что такое старославянизмы.
– Дочка у него действительно имеется, – напомнил о своем присутствии Сома, – только от первой жены.
– Молодцы эти ребята из Ниигаты! А вы, сержант, говорите, что они не делают ничего! Вон сколько всего разузнали!
– Да это несложно. Эта Ирина ведь иностранка, а за каждым иностранцем у нас, сами знаете…