- Как вам нравятся, коллега, эти маленькие нелепости? - спрашивал он меня, подмигивая кошачьим глазом. - Как нравится вам все это: день, ночь, рождение, любовь, знание, смерть, а? Забавно, не правда ли? Не спа*, как спрашивают французы. Особенно забавно для человека двадцати шести лет от роду, - это я говорю о себе... Дора!
Где-то раздавался стук посуды или грохот мебели, являлась Дора и, вытаращив глаза, молча ждала, что прикажет ей этот человек.
- Добрейшая слониха моя, принесите-ка мне винограда - живо! командовал он и говорил мне:
- Весьма непросвещенная и даже тупая личность.
Он ненавидел всех больных и едко высмеивал комическое в каждом. Его тоже не любили. Со мною он подружился, потому что любил литературу, это очень сближало нас.
- Литература - лучшая из всех выдумок человека, - говорил он, облизывая губы серым языком. - И чем она дальше от жизни - тем лучше...
Мне казалось, что он умирает не столько от туберкулеза, сколько от какого-то тяжелого удара по душе.
Умер он на шестьдесят девятый день своей жизни в пансионе и, умирая, бредил:
--------* Не так ли (франц.).
- Фима - всю жизнь... только тебя... тебя люблю... всегда, о, Фимочка...
Я сидел на койке у ног его, а Дора угрюмо стояла у головы студента: всхлипывая, она гладила широчайшей лапой своей сухие волосы умиравшего. Под мышкой у нее был зажат какой-то сверток.
- Что говорит он? - спросила она, беспокойно выпрямляясь. - Шо воно таке - Хвима?
- Очевидно - девушка или женщина, которую он любил, любит.
- Он? Этую - Хвиму? - громко и удивленно спросила Дора. - Ни, он же мене любит. Он же, как приихал, так тут меня и полюбив...
Но, прислушавшись еще к бреду студента Филиппова, она высоко подняла белесые брови, вытерла передником мокрое лицо свое, бросив сверток на колени мне, сказала:
- Это - смертное ему: порты, рубаха, туфли.
И тихонько ушла.
Минут через двадцать студент Филиппов перестал бредить Он очень серьезно посмотрел в черный квадрат окна на белой стене, вздохнул, хотел как мне показалось - что-то сказать, но - поперхнулся, и его маленькое, сожженное до костей тело спокойно вытянулось.
Я пошел искать Дору. Она стояла на террасе, глядя вниз, где небо и море, неразличимые, были одинаково темны. Она обратила встречу мне толстое лицо свое, и я был удивлен, увидав, как сурово это лицо.
- Умер. Идите одеть его, Дора.
- Не хочу.
Дора стала шаркать ногою, как бы растирая плевок.
- Не хочу, - повторила она. - Даже и видеть такого - не желаю. Вы смотрите - какой! Говорил - мене любит, а сам...
- Но ведь вы же видели, что он умирает...
- Ну и что ж? А - конечно, видела - разве ж я слепа? Я на свои гроши даже и смертное купила ему. Я сразу видела, как он приехал: ох, подумала я... умирает! Все - умирают. А - зачем обманывал: "Я, говорит, никогда не любил девушку". Ну на, вот тебе девушка... Ты умирай, да не обманывай...
Говорила она негромко и как будто думая не о том, что говорит. И вдруг - всхлипнула с такой болью, точно проглотила полную чашу горячей влаги и жестоко обожглась.
- Пойдемте, Дора!
- Идить, одевайте его сами, коли вы такой добрый. А я - нет. Не хочу. Что он мне был - забава?
- Я не умею одевать покойников...
- А мне что? Я ж ему чужая.
- Да ведь - умер он.
- Ну так что? Не уговаривайте мене, не хочу я видеть такого. Не обманывай...
Так она и не пошла одеть усопшего, осталась на террасе.
Обряжая студента Филиппова, я услышал тихий, но потрясающий вой. Выскочил на террасу.
Есть у человека эдакие особенные, кипучие, бешеные слезы - этими слезами и плакала Дора, стоя на коленях, гулко стукаясь головою о перила, плакала и выла, с визгом, выговаривая нелепые, неестественные слова:
- Обида ж ты моя... уродушка... детеныш... дитя незабенная...