— И пожалуйста, дорогая моя, всегда носи это с собой. — Лорд Фэйр вложил крест в руку и обмотал запястье кожаным шнурком. — Всегда.
Крест был уродлив. Крест совершенно не сочетался ни с одним из нарядов, но возражать леди Джорджианна не осмелилась.
— Анна, поверь, пожалуйста: все, что я делал и делаю, я делаю из любви к тебе.
Лжец.
— Мне нужно привести себя в порядок, — сухо сказала она, глядя поверх головы мужа. Он же, снова съежившись, словно желая влезть в только что сброшенную шкуру себя-прежнего, засуетился, залепетал какие-то глупости, которые леди Джорджианна привычно пропустила мимо ушей.
Этот мерзавец обманывал ее — вот что главное.
Столько лет притворства… о как, должно быть, смеялся он, рассказывая своим девкам о глупенькой и доверчивой Джорджианне.
Он тайком таскал им чулки и драгоценности. И ту шляпку, якобы исчезнувшую при перевозке. И муслиновое платье, которое Джорджианна собиралась пожертвовать сиротскому приюту, но не сумела отыскать… и туфельки… И что он отдаст следующей девке?
И как в этом случае следует поступить самой Джорджианне?
Ответ созрел мгновенно:
— Джорджи. — Леди Фэйр вымученно улыбнулась. — Ты не мог бы оставить меня ненадолго? Скажи полицейским, что я скоро буду.
— Да, да, дорогая…
Он еще не представляет, насколько дорогая!
— Пусть Дороти подаст чай в нижнюю гостиную. И попроси послать за доктором Мейесом. Боюсь, что от этих треволнений у меня может начаться бессонница…
Он вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Леди Джорджианна, сев перед зеркалом, закрыла глаза: тотчас предстало ехидное лицо покойной девицы, и белая перчатка на рыжих волосах. И бабочка перламутровая, словно слезинка. И…
Проклятье!
Перелетев через комнату, черепаховый гребень утонул в черном зеве камина. Стало чуть легче. Леди Фэйр решительно отодвинула пудреницу, сдув с пуховки облачко пыли: она и так вполне бледна. А темная шаль — старомодно, но по-домашнему мило — еще больше оттенит изысканную белизну кожи.
Уродливый крест исчез в ридикюле.
Окинув себя придирчивым взглядом, леди Джорджианна вдруг поняла: турнюр и только турнюр! Тем более, мадам Алоизия у Ворта частый гость…
— Глава 3. В которой Дориан Дарроу сталкивается с первыми трудностями новой жизни
Признаться, первые дни в Сити были настолько заполнены мелкой суетой и событиями, столь же бессмысленными, сколь и разнообразными, что я совершеннейшим образом растерялся. Кажется, именно сейчас я начал понимать всю серьезность положения, в котором очутился по собственной инициативе.
Во-первых, сейчас рядом со мной не оказалось никого, кто бы мог поддержать словом ли, советом или делом. Во-вторых, отныне мое дальнейшее существование зависело от меня же, что было весьма непривычно, хотя и волнительно. В-третьих, этот незнакомый мир оказался не таким уж простым, как виделся из мечтаний. Более того, он словно бы издевался надо мною, вознамерившись доказать мне мою же никчемность.
Я сражался.
Нет ставен на окнах спальни? Ничего. Один день я вполне могу провести и в подвале в окружении винных бочек, а там сделаю заказ плотнику. Плотник уехал на свадьбу дочери? Подожду, пока вернется. Задерживается? Ну в подвале не так и плохо, особенно, если слегка обжиться.
В Гарден-Мьюс нет кровяных лавок? Не страшно. И даже на руку: ненужные вопросы сами отпадают. А я договариваюсь с мясником. Просит втрое да нагло, зная о моей нужде? Заплачу. Деньги еще есть. Пока есть.
Кухарка тихо меня ненавидит и пережаривает бекон? А овсянку и вовсе варит так, что сложно поверить, что это каша, а не строительный раствор? Скажу ей спасибо за заботу. И ручку поцелую. Хотя, пожалуй не стоит: может неправильно понять.
Нет, конечно, все было не настолько ужасно, просто я немного к иному привык, и потому отвыкал мучительно. И еще я очень скучал по дому. Примиренных ради, разве можно было предположить, что это место, прежде казавшееся мне воплощением мрака и безысходности, столь глубоко укоренится в моей душе?
Я лежал на мягчайшей перине и тосковал о жестком матраце. Я слушал бормотание городских крыс, но вспоминал раздражающий шелест нетопыриных крыльев. Я смотрел на ряды бочек, а видел перед собою бугрящиеся валунами стены Хантер-холла…
И с той же силой, с которой прежде мечтал вырваться из каменной тюрьмы, я желал вернуться.
Надо сказать, что я все же осознавал безнадежность этого желания, как и то, что оно — лишь страх перед новой жизнью, каковой следует перетерпеть. И я терпел. Постепенно становилось легче, я привыкал к людям, а люди ко мне.