После смерти Менжинского в тридцать четвертом году Ягода возглавил ОГПУ, а затем стал наркомом внутренних дел СССР. Как оказалось впоследствии, он только ловко приспосабливался к господствовавшему тогда среди чекистов чувству товарищества и строгой партийной ответственности за порученное дело, стараясь ничем особо не выделяться, и внешне копировал стиль работы первого председателя ВЧК и его соратников.
В тридцать шестом году, после непродолжительного пребывания на посту Наркома связи, Генрих Ягода был арестован, и в тридцать седьмом проходил по процессу «антисоветского, правотроцкистского блока», фигурируя в длинном списке обвиняемых под номером три, после «любимца партии» Бухарина и Рыкова.
В своей патетической речи, обвиняя Ягоду в том, что он является польским шпионом, агентом гестапо, организатором убийства Кирова, отравления Горького, Менжинского и Куйбышева, государственный обвинитель Вышинский весьма убедительно использовал примеры из работ древнего римлянина Тацита, а также судебных прецедентов времен испанского короля Филиппа II и папы римского Климента II, чем неопровержимо доказал суду вину бывшего наркома. И Генрих Ягода безоговорочно признал себя виновным! Может быть, ему за это участие в политическом «действе» обещали сохранить жизнь? Но обещать можно что угодно, а выполнять… Стоит ли верить стоящим у кормила власти? Ягоду обманули и вместе с другими обвиняемыми поставили к стенке – расстреляли. Это называлось «применить высшую меру социально защиты».
Его сменил Николай Ежов, сначала выдвинутый с поста заместителя наркома земледелия в аппарат ЦК, где он стал заведовать орготделом, а потом промышленным отделом. Вскоре Ежова избрали секретарем ЦК по оргвопросам, а затем назначили наркомом внутренних дел.
В те годы учитель Ермакова Артур Христианович Артузов, теперь уже покойный, смело и прямо заявил на партийном активе:
– Мы превращаемся в то, чего больше всего боялся наш первый чекист Феликс Дзержинский и против чего он неустанно предупреждал: бойтесь превратиться в простых техников аппарата внутреннего ведомства со всеми чиновными недостатками, ставящими вас на одну доску с презренными охранками капиталистов. Помните, что став на этот путь, вы погубите ЧК…
Спустя некоторое время Артура Христиановича арестовали по обвинению в шпионаже. Один из давних знакомых, служивший в тюремном подотделе, тайком показал Ермакову записку Артузова, кровью написанную им в камере на четвертый день ареста на обороте тюремной квитанции.
«Гражданину Следователю. Привожу доказательства, что я не шпион. Если бы я был шпион, то…»
Нe кровь ли безвинно погибшего учителя стучала сейчас молотом в ушах, призывая не упустить момент, сделать все для спасения чести и жизни людей, подготовленных Лаврентием Берией на заклание для упрочения собственного положения и представления вождю еще одного доказательства своей «верности»?! Будь что будет, но он, генерал Ермаков, должен выполнить свой долг…
Конечно, нарком прекрасный организатор и управленец, хорошо знает оперативную работу, не смотрит в документы разведки, как баран на новые ворота, способных людей привлекает, но…
Сталин все так же молча и сосредоточенно ходил по ковровой дорожке; маятником качалась следом за ним голова Лазаря Кагановича; мрачно уставил глаза в сукно, покрывающее крышку стола, Клим Ворошилов, уже успевший не раз проштрафиться и старавшийся не привлекать к себе внимания; быстро чиркал карандашом на полях лежавших перед ним документов Вячеслав Молотов – «русский сфинкс», как высокопарно именовали его немецкие газеты до войны. Лаврентий Павлович Берия закончил собирать в стопку бумаги и, в последний раз подравняв их, положил руки по краям, словно готовясь больно дать по пальцам каждому, кто попробует посягнуть на них…
«Он стал наркомом в декабре тридцать восьмого», – мелькнуло у Алексея Емельяновича.
Но тут раздался глухой голос Иосифа Виссарионовича Сталина:
– У кого есть вопросы? – он остановился и медленно обвел взглядом лица присутствовавших.
– Вы все проверили? – не глядя ни на Берию, ни на Ермакова, но жадно ловя малейшие жесты и выражение лица Сталина, спросил Лазарь Моисеевич Каганович.
Под взглядом вождя Климент Ефремович Воршилов еще ниже опустил голову и по-черепашьи втянул ее в плечи, словно вопрос Лазаря Моисеевича обрушился на него внезапной жуткой тяжестью и придавил к столу. Молотов только досадливо дернул щекой, а Берия сохранил на узких губах полуулыбку-полугримасу.