– Жаль.
– Значит, есть надежда, что твоя вещь будет им нужна. Живи с надеждой.
Княгиня говорит:
– Что ты делаешь, Коля? Что делаешь?
А что я делаю? Я и сам хочу понять. А пьеса движется.
Мать ей говорит:
– Бросай его. Немедленно.
– Не могу.
– Ты несчастлива. Годы идут. Ты же красавица. Хочешь, я тебя устрою в кино сниматься? У меня связи. Бросай его.
– Мама, я им гордиться начала, мама…
– Кем гордиться? Этим… этим… Вам надо срочно выяснить отношения.
А для нас это уже пройденный этап. Навыяснялись.
– Я боюсь за тебя…
– А я за тебя…
– Тебе надо срочно менять жизнь…
– И тебе…
Дальше этого не шло. Укатались.
И тут я стал замечать, что мне перестали нравиться пьесы, артисты, стихи, фильмы, картины, книжки. Не все, конечно, а большинство. Не потому, что я стал замечательно писать, нет, куда там, а потому, что они незамечательно написаны. Стали нравиться несколько человек из каждой художественной профессии. Я даже списки себе составил из наших и иностранцев.
Из наших – Пушкин и Герцен, художники – Александр Иванов и Суриков и ещё почему-то – Рокотов, из драматургов – опять же Пушкин, а если до конца честно, то сцены из рыцарских времён. Из непонятных произведений – “Слово о полку Игореве”. Из “Божественной комедии” – “Ад”. Из иностранных пьес, если до конца, то “Король Лир” – твёрдая какая-то пьеса и горькая до сухоты. Вебстер понравился – это я для себя открыл, а его почти никто не знает. Ещё открыл для себя “Лорензаччо” Мюссе. Из кино – “Чапаев” и “Аэроград”, “Ночи Кабирии”, “Новые времена”. Из Рембрандта – больше всего – последний автопортрет с полотенцем на голове, из Веласкеза – последний портрет короля Филиппа – будто одним росчерком вылеплен опойный человек, разученный художником наизусть. Из “Фауста” мне вторая часть нравится больше первой, потому что в ней есть тайна, а в первой всё понятно.
И выше всех художников для меня Леонардо да Винчи, и сам он – как он смотрит, старый, с последнего автопортрета – орлиные пронзительные очи… глядят на нас с Виндзорского портрета… и стянут рот неутолимой жаждой… у Леонардо… старческие кудри… спадают вниз… скрывая под собою… размах надменный плеч богатыря…
Прости, Княгиня. Видно, ничего поделать нельзя.
Якушев мне сказал:
…Откуда взялась эстетика? Очень хочется научиться писать хорошо. Но как научиться делать то, чего до тебя никто не делал?
…Великое не ошеломляет. Ошеломляет громкое и виртуозное.
В музее Пушкина висит портрет брата Рембрандта и небольшая картинка – Ассур, Эсфирь и ещё кто-то, кажется, Аман. Ну, брат это брат, родственник. А кто такие Ассур, Аман и Эсфирь – не помню. Что-то из Библии. Знал, но забыл. Но всегда помнил, что Рембрандт – великий художник. А почему великий, было неясно, хотя экскурсоводы так настаивали. Лучше других человека изображал? Чемпион по изображению человеков?
…Если пройти все залы до Рембрандта, то когда выйдешь на Рембрандта, то будто из тёмного леса вышел на свежий простор.
Одна женщина всё спрашивала – почему люди не летают? Это кто как. Кто летает, а кто и нет.
Рембрандт летал.
Потому что освободился. Больше всех освободился из окружавших его людей и художников. Больше всех освободился. От единого для всех гладкого приёма, от богатой жены и богатства, которое приносили ему его первые виртуозные картины, от себя прежнего освободился. И стал он не чемпионом по изображению человеков, а чемпионом писания картин, в которых видно, что не надо цепляться и пыжиться, а надо освободиться.
И тогда кисть его стала летающей, как сердце в храме вселенной, и неслыханно просты стали его картины.
Он освободился.
Как Пушкин, как Моцарт, как Рабле, как Шекспир, как Веласкез, как Гойя, как Григорий Сковорода, как беспризорный гений, который написал выше всех, потому что залетел выше всех, куда залетать нельзя:
Позабыт, позаброшен, с молодых юных лет
Я остался сиротою. Счастья-доли мне нет.
Ох, умру я, умру, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.
И никто не узнает, и никто не придёт,
Только раннею весною соловей пропоёт.
Потому что искусство – это свобода, а что не свобода, то не искусство. А что свобода, то полёт. Сам ли ты взлетел или ещё взял с собою того, кто не летает, – это от силы твоей.
И самый могучий здесь Леонардо, незаконный сын своей эпохи и нотариуса из города Винчи.
Потому что он взлетел, подняв за собой Землю, и там, в высоте, жил, и умер, и похоронен в будущем.
СЦЕНА 3
Сад в доме Джокондо. Анита расставляет кресла. Открывает калитку – видны горы. Входит Мона Лиза. Нервничает.
Анита
Глаза бы не глядели на тебя.
Ты вся горишь.
Мона Лиза
Иди, иди, Анита.
Я счастлива, Анита… Вот и он.
Входит Леонардо. Поклон. Мона Лиза садится в кресло. Леонардо устанавливает мольберт с портретом.
Леонардо
(печально)
Начнём сначала. Мона Лиза… шаль…
Мона Лиза
Что? Ах, простите…
(Накидывает шаль.)
Леонардо
Мона Лиза, я…
Не вижу помощи от вас в работе,
Так дальше бесполезно… Что?
Минуточку… Так… Хорошо…
Джокондо
(входя)
Маэстро!
Вас спрашивают некие синьоры. Они…
Леонардо
Пусть подождут! Потом… мы продолжаем.
Нет, нет, совсем не то! О, Мона Лиза!
У вас в лице тревога. Так нельзя!
По дорожке пятится Джокондо. Не обращая на него внимания, движутся трое.
Джокондо
Синьоры, я прошу вас обождать.
Маэстро обождать велел, синьоры.
Его оттесняют.
Леонардо
(раздражённо)
В чём дело?
Джокондо
Я прошу вас!
Леонардо
Стоп, ягнятки!
Такконе