Ада ничего не подозревала. Они с Элиз частенько немного болтали по вечерам – о мальчиках в школе или о случившемся за день. Поэтому она просто отрезала для Элиз кусок шахматного пирога, потом кусок для себя.
Когда Элиз оттолкнула пирог и холодным, ровным тоном сообщила Аде, что происходило между ней и Папсом, и у Айви тоже, я внимательно, вне себя от радости наблюдал за Адой. Я ждал, что моя любимая в шоке опустится на стул, обнимет Элиз, ахнет, заплачет. Все, что угодно. Я хотел чего угодно, только не того, что случилось: глаза у Ады сузились, взгляд сделался жестким, а спина выпрямилась, как у Элиз. И потом я услышал, как Ада тем же холодным, безжизненным, ровным тоном, каким они никогда не разговаривали друг с другом прежде, произнесла:
– Не следует рассказывать подобные сказки, Элиз.
Она еще раз повторила эту фразу. И, к моему удивлению, Элиз, плакавшая в конце каждой серии «Лесси» или когда Ада играла на пианино Баха, сохранила полное спокойствие. Во всяком случае, на лице ее застыла жуткая улыбка, очень похожая на гримасу Чарлза с поджатыми губами. В течение долгой паузы она, казалось, превратилась в руину, словно дом после пожара. Ни слез, ни звука. Только воплощение полной катастрофы, затем – скованная морозом тундра.
Я возненавидел Аду за это. Только много лет спустя, когда она, обращаясь к моим стенам, начала бормотать собственные мерзкие воспоминания о поступках Папса, я даже подумал было, не простить ли ее, и даже тогда не смог, не до конца. Ада не видела, что происходит с ее девочками, потому что заставила себя ослепнуть, когда была маленькой. Однако в тот вечер перед ней встал выбор. У нее было то, за что я отдал бы все на свете: возможность вмешаться. На секунду перед ней мелькнула эта возможность. Затем страх маленького ребенка захлестнул ее, и на лице появилось выражение замкнутости. Ада, которая всего три недели назад рассказывала об отречении Петра от Христа в воскресной школе Айви.
У людей есть одно качество, совершенно мне недоступное. Они умудряются извлекать красоту из своей боли или даже растравлять ее, пока не родится радость. Это какое-то извращение. Но я видел такое миллион раз. Чем печальнее казалось положение вещей, тем сильнее проявлялось семейное согласие, когда они пели баптистские гимны, особенно Ада, Элиз и Айви. Они словно тянулись друг к другу отчаянно, защищая своими голосами, не в состоянии сделать это как-то иначе.
Или смех. Говорю вам, в самые тяжкие дни, когда Чарлз обращался с Адой хуже, чем с чужим человеком или служанкой, когда от Пайса не приходилось ждать ничего хорошего, Айви замыкалась в себе, как непроходимый лес, а Элиз отворачивалась от мамы и открывала себя в качестве религиозной фанатички, именно в такие моменты они громко хихикали за обеденным столом, а Пит, невероятно похоже изображая стригущего газон мистера Харди, заставлял Элиз описаться от хохота. Я никогда не мог этого постичь. Внезапное сияние, заразительный поток смеха нес облегчение для всех и утомлял радостью, пока тучи не собирались снова, такие же темные и плотные.
Позднее в своей жизни Ада пристрастилась к сериалу «Закон и порядок». Поначалу я смотрел его со скепсисом, но затем тоже подсел, а кто бы удержался? Она просматривала по четыре-пять серий в день, а ночью они ей снились, и во сне, как и перед экраном, на ее лице отражались волнение и ужас. Ситуация доходила совсем уже до крайности, когда несколько раз в год сериал запускали на целый день. Тогда Ада практически не выключала телевизор, только разогревала себе что-то в микроволновке и следила, как они ловят жулика.
В первое время я стыдился, что этот звук – единственный во мне после стольких лет упражнений на фортепиано, взбивания масла и шепота молитв, но затем привык и мне понравилось: стало казаться, что те детективы и забавные персонажи «Фрейзера» и есть настоящие мои жильцы, как, вероятно, и Ада видела в них друзей или даже членов семьи. Но это было и проявлением лени. Я слышал облегченный вздох Ады, когда начинался сериал и она могла занять мозг чужими, а не своими проблемами. Жестоко ли будет сказать, что я завидовал ее счастью? Возможно. Но, по большому счету, мне казалось, что у нее есть собственные детективные истории, в которых надо разобраться, так зачем терять время, глядя, как раскрывают другие преступления?
Конечно, не все так просто. Я знаю: я не сборный, немой, как его искусственная древесина, дом, который плюхают на участок. Просто иногда Ада совсем близко подходила к правде или к какого-то рода решению, каким бы ужасным оно ни было. Я видел это по ее глазам, слышал в учащенном дыхании. Она могла оторваться от умывания в ванной комнате или войти из коридора в гостиную, и – вот оно: осознание прошлых событий, их значения и возможности направить в другую сторону. Казалось, будто все ее неудачи сидят на диване, болтая друг с другом, наливая сладкого чая и поедая сырное печенье, как это обычно делали дамы из бридж-клуба, собиравшиеся каждую четвертую среду. На лице Ады отражалось что-то вроде восторга. Затем восторг сменялся борьбой со стыдом, и она пятясь выходила из комнаты или решительно направлялась к телевизору и включала его, дожидаясь, пока все ее промахи не пожмут плечами и не удалятся, обнимаясь у двери, пытаясь охватить Аду, которая реагировала холодно и прибавляла громкости.