— Ты ведь дочь Салики, — скорее подтвердила сама себе свои выводы.
— А Вы, скорее всего, ее мать, — не люблю оставаться в долгу.
— Плохо она тебя воспитывает, — фыркнула Эфа, заставив своими словами окаменеть мое лицо, и словно уловив что-то уже более мягким тоном, — извини. Просто нелегко неожиданно встретиться лицом к лицу со своим прошлым, которое пыталась всю жизнь забыть, это она про Томаниса, что ли?
— Ну-у-у, когда-то это все равно произошло бы.
— Не будем о неприятном, — хмыкнула она на мое замечание, как будто показывая свое мнение то ли по поводу Томаниса, то ли по поводу этой встречи в целом, — значит Салика вышла замуж за тхае и этот брак дал такой неожиданный результат? Кстати где она? Приехала со своим отцом проведать дочь или нет?
— Мама умерла, — сглотнула ком в горле, — почти двадцать лет назад.
Иногда, под давлением сильных эмоций наши маски, лелеемые годами и практически приросшие к нам, как изломанная глина осыпаются кусками, оставляя на виду то, что под ней, как открытую рану, и совершенно неживые глаза.
Я видела боль. Боль, которую привыкли скрывать глубоко внутри себя. Сейчас же была не просто боль огонь, сжигающий все внутри, корежащий то, что еще оставалось живым, превращая в черную обуглившуюся массу. Я чувствовала этот огонь, как свой, заново переживая, как в первые дни после смерти мамы, когда пыталась осознать и хоть как-то примириться с происшедшим.
Это невозможно сыграть. Это можно только почувствовать. И я верила.
За ту самую боль-огонь я была готова простить этой женщине многое, в том числе и ее отсутствие в наших жизнях на протяжении стольких лет. Рука сама потянулась к сгорбившейся и ставшей, вдруг, совсем маленькой фигурке. Сама повернула ее к себе, прижала и легонько обняла. И я рассказывала. Рассказывала о том, как маме жилось в семье Томаниса в роли «сироты приблудной».
О том, что она узнала о своем происхождении уже после рождения двух дочерей.
О ее любви с моим отцом и о его гибели.
О медленно угасающей жизни в ее глазах, когда она задумывалась о чем-то глубоко личном для себя.
И о своем втором отце, который оказался достаточно сильным для того, чтобы полюбить не родного по крови ребенка. И еще и еще и еще.
Я не помнила, когда ее боль-огонь стала моей, переживая все заново. Языками пламени выжигая в себе, уже казалось бы, зарубцевавшиеся раны утраты. И уже не мои руки обнимают ее, а она меня прижимает к себе. Чувства родства с этой женщиной, не столько кровного — сколько духовного, прорвало тщательно выстроенную мной плотину на пути потока излияний чувств и эмоций.
Сколько мы так сидели, я не знаю, но я была рада своей предусмотрительности и приказу своему «хвосту» из охраны никого не впускать, пока я не разрешу.
Ее жизнь тоже оказалась не самой легкой. Никто не хотел иметь дела с нищей хаврийкой, не имеющей поддержки семьи, пока она не встретила молодого степняка, предка, теперь уже мертвого, молодого вожака племени. Мужчина оказался достаточно умен для того, чтобы пригласить Эфу жить в его, тогда еще маленькое, племя. А та, испытывая благодарность, помогала ему, используя свой Дар клана Видящих в оценке окружающих людей.
Степняк и сам дураком не был (последний потомок явно не в него пошел), потому кого надо приближал, а кто не угоден был тихо и спокойно уходил в долгий путь на перерождение. Именно благодаря дружбе и слаженным действиям этой парочки, некогда малочисленное племя, начало расти как на дрожжах, приобретая большие размеры и статус богатой и влиятельной фигуры на игральном поле в иерархии степных племен.
Наша боль была общей, точно так же как и наша любовь к моей маме ее, так и не обласканной, дочери.
— Как случилось, что вы смогли оказаться невредимыми после падения с такой высоты? Они же вас в мешках, как котят в речку, на погибель сбросили с унмусов?
— Евида, та девочка, — вздохнула мм бабушка (начинаю обрастать семьей?), — у нее способности к магии, вот она и смогла, уже во время падения, с перепугу, замедлить наш полет у самой земли.
— А Евида? Она кто? и не ревную я ни капельки свежеиспеченную бабушку к этой девице.
— У меня в племени была подруга, — от всепонимающего взгляда захотелось поёжиться, — девятнадцать лет назад она на несколько дней пропала в степи, а потом вернулась. Но уже совсем другой. Из смешливой девушки превратившись в нелюдимую и вечно хмурую, да еще и не девственной.