Неожиданно, с полного ходу, поезд сильными толчками затормозил и наконец остановился. Мимо вагонов с поднятым над головой автоматом бегал майор и кричал в открытые окна:
— Занимай оборону!
— Айда в окоп! — сказал «просто Вася», на ходу расстегивая свой противогаз.
Как горох посыпались из вагонов на солнечную насыпь ополченцы и побежали к вырытым у насыпи траншеям. Выкатили пулемет. Где-то совсем близко слышался сухой треск немецких автоматов и в ответ захлебывающийся «максим», потом разрывы гранат, и наступила тишина.
— Страшно? — спросил сидящий на корточках Вася. Глаза его горят, и веснушки расцвели, как новенькие медные копейки. — Ух! Таки попал! — сказал он и хлопнул себя по коленкам.
Ждем в траншеях.
Проходит десять, двадцать минут. В осенней траве жужжат мухи… И совсем не страшно сидеть вот так, в траншее. А фронт — вот он! За теми фабричными трубами лесок, а в лесу уже противник. Вот выйти сейчас из траншеи и во весь рост побежать прямо к тому лесу с криком «ура» и выгнать оттуда фашистов. А потом дальше и все дальше…
— Ложись!
Над головой что-то хлопнуло, оглушительно разорвалось и осыпало нас землей.
Вася расширенно-испуганными глазами смотрел на меня.
— Что ты? — спросил я.
— Не слышу! — крикнул он и замотал головой.
— Пройдет! — сказал я.
Он улыбнулся:
— Уже прошло!
Наконец из путевой будки, где беспрерывно звонил телефон, весело приказали:
— Шуруй дальше!
Бабы с кошелками не сели в поезд, а, подобрав юбки, побежали в гору, к дальним домам.
Военные, ополченцы и мы с ними садимся в поезд.
— Эй, хлопцы, постой-ка!
— Нас снимают с поезда.
Их двое, в замасленных кепках, с красными патрульными повязками: молодой, веселый, с пулеметными лентами крест-накрест на груди и сердитый старичок с подсумком, в котором, казалось, лежат не патроны, а сухари, — оба с новенькими винтовками. Старичок с величайшей мнительностью оглядел мои желтые краги, даже обошел кругом.
— Кто такой на линии фронта? — свирепо спросил он.
— Что вы, дядя, я его знаю! — свидетельствует Вася.
— А ты кто?
— Как кто? Я? Вон дядька за меня скажет, — ссылается он уже на меня.
Старичок взял его за торчащий вихор.
— Вояка! Выпороть тебя.
— За что?
— А за то, что из дому ушел, не умываешься, по утрам зубы не чистишь.
— А кто в войну зубы чистит? — удивился Вася.
— Сними бандуру! — приказал молодой и потянул за сумку противогаза.
— Давай его в комнату матери и ребенка! — велел старичок, забирая противогаз.
— А что мне там делать в матери и ребенке? — заскулил Вася.
— А ты зачем здесь? — строго прикрикнул старичок.
— Как зачем? Воевать.
— Успеешь.
— Да-а-а, — обиженно тянет Вася, — кончится война.
— Не кончится, не кончится, — успокаивают его.
— Ну, а с тобой разговор короткий, — недоброжелательно сказал старичок, все поглядывая на мои желтые краги. — К генералу Духонину! Слыхал такого?
— Это тот, что в гражданскую войну? — спросил я.
— Вот-вот, слыхал? — удивился и обрадовался старичок, и лицо его даже подобрело. — Знает!
— Дукельчик, — сказал молодой старому, — ну, чего? Веди к начальнику.
Дукельчик снял с плеча винтовку, и мы пошли.
— Отдай противогаз! — отчаянно закричал Вася. — Отдай, дядька! Возможна химическая тревога, что я буду делать?..
2. Рассказ о себе
Я очень любил книги. Я любил и футбол, и коньки, и плавал, и прыгал в реку со скал, со старых, мшистых скал, любил дискуссии и вечеринки, и дружил, и спорил с товарищами, и катался на лодке по тихой и кроткой, в желтых кувшинках реке, и не любил и не понимал математики, и любил географию и историю, но больше всего любил читать не относящиеся к наукам книги.
Сначала это был Жюль Верн, Майн-Рид, а потом «Граф Монте-Кристо», таинственный том с золотым корешком, Джек Лондон, «Овод» и «Спартак», и лишь потом уже открыл для себя Толстого, и Чехова, и Гоголя, и еще Стендаля, «Детство» и «В людях», и, наконец, Маяковского, и я не понимал, как это раньше я всего этого не знал и не чувствовал, и уж больше не менял привязанности; это уже, наверное, было навсегда.
Другие мальчики мастерили радиоприемники — детекторные и ламповые, и авиамодели с резиновым моторчиком, и такие, которые улетали и возвращались назад в то же место, как бумеранг, что-то вечно вычерчивали, упрямо выпиливали и точили, и ходили всегда с кронциркулем в верхнем кармане ковбойки, засыпанные металлической пылью, пахнущие стружкой и клеем, похожие на молодого Уатта. А я никогда не мог ничего выпилить или склеить, никогда не мог нарисовать больше того, чему научился в детском саду, — домика с дымом из труб, и не постигал, как это получается у других. Я был влюблен в книги, как другие мальчики в машины.