С затемненных вокзальных платформ тихо отходили в вечность военные поезда.
Кто забудет тревожную и гулкую тишину эстакад? Синие лампочки у вагонов. Тихий плач и чей-то голос: «Смотри, это твой папа…»
Леля уезжала. Еще неизвестно было, куда уходит их эшелон: на Урал или в Среднюю Азию. Я смотрел на ее бледное, измученное, по-детски жалкое лицо, и тоска до боли сжимала сердце.
— Будешь помнить? — спросила она.
Теперь сердитые глаза ее казались растерянными, доступными. Я смотрел в эти глаза и медленно говорил:
— Буду, буду, дорогая моя. Всегда и везде буду помнить тебя…
— И, что бы ни случилось, не забудем друг друга?
— Нет.
— Давай поклянемся, — сказала она.
— Давай поцелуемся.
Кричали паровозы…
Над затемненным городом всходила и мрачно выкатывалась в небо огромная, будто явившаяся с поля сражения багровая луна.
Я возвращался лесом домой; залитая лунным светом поляна, на которой утром были косматые ярко-желтые одуванчики, вся была седой, словно за одну военную ночь поседела земля.
Необыкновенны были тихие лунные ночи этого июня, прелесть которых мы уже не могли ощутить…
Теперь во всем давно знакомом и привычном чувствовалось то особое, новое, тревожное, что принесла с собой война: и в самолетах, которые раньше весь день с пчелиным жужжанием, мирно сливаясь со знойным небом, кружились над лесом, а теперь с ревом проносились над самой головой; и в проходивших на юго-запад тяжелых бронепоездах с зенитками на железных платформах; и в эшелонах с войсками, которые задерживали на станциях дачные и курьерские поезда, и в самих курьерских поездах, из окон которых выглядывали забинтованные головы. А в беспрерывном ночном гуле машин и танков по шоссе, в дальнем громе и зарницах, которые казались эхом и отсветами боев, — во всем, во всем был призыв, напоминание и укор, что ты еще здесь, в мирном лесу, в домике опустевшего общежития сидишь над книгами, учебниками, конспектами, которые теперь потеряли для тебя смысл и значение и уже не могли в постоянном напряжении держать сердце, заполнить всю жизнь.
На заборе детского сада сидели мальчики и девочки и хором кричали проходившим мимо колоннам:
— Дядя, убей Гитлера!
В университете «ректор», «доцент» кажутся древними и ненужными, как «ликтор», чувствуется пыль и плесень старого книгохранилища.
— Слышал? Эвакуируемся в Харьков.
— А Киев?
— Уезжаем.
— Я не уеду, — сказал я секретарю комитета комсомола.
— То есть как не уедешь? — удивился он.
— Вот так, останусь.
— Дезертировать?
— Кто дезертировать? Я дезертировать? Я остаюсь на огневой — и я дезертир?
— Ха-ха! Да ты и стрелять не умеешь.
— Научусь.
— Не горячись! Думаешь, там шоколадные бомбы раздают?
— Ничего я не думаю, только я не уеду.
— В порядке комсомольской дисциплины…
Потом он остыл.
— Ладно, пойдешь на окопные.
И я больше уже не возвращался в общежитие.
…Прошел месяц. Поезд гремел по мосту. На берегу реки мальчики удили рыбу и женщины стирали белье, они долго смотрели вслед поезду. Мимо промелькнули привокзальные улицы незнакомого городка. И как это часто бывает, когда видишь новые места или возвращаешься на старые, где долго не был, думаешь о том, что вот, независимо от тебя и твоего существования, все равно, знаешь ли ты про них, смотришь ли на них или нет, живут, всегда жили и будут жить эти поля, леса, реки, города со своими улицами, трамваями.
Я любил рабочий поток у заводских ворот в начале смены — зрелище самой могучей в природе, всесозидающей силы; я любил освещенные комбайны в ночном поле; прибытие экспресса к перрону; плоты на вечерней реке, когда горит костер и слышна песня плотовщиков; и музыку — предвестие более широкой и светлой, радостной жизни, музыку и книги, в которых узнаешь свои мысли и чувствуешь, как вдруг открывается скрытый в твоей душе родник чистой силы и счастья.
Поезд уходил от Киева, и все это оставалось далеко позади.
Университет давно эвакуировался, и уже давно приходили оттуда письма — из Харькова собирались дальше, куда-то в Кзыл-Орду. А теперь и наша группа, задержавшаяся на окопных работах у Мышеловки, на юго-западной окраине Киева, в эшелоне какого-то завода тоже уезжала на восток.
Это было в ночь на 14 сентября 1941 года. Поезд, составленный из товарных и пассажирских вагонов, с зенитными пулеметами на крышах, подходил к маленькой станции недалеко от города Полтавы.
В свете неожиданно вспыхнувшего на железнодорожном переезде пожара прямо перед глазами мелькнул огромный с длинным стволом и ярко-белыми крестами танк.