— Отставить! — сказал Гуляев.
Сидя над картой, лейтенант, задумавшись, разглаживал пальцами несуществующие усы и, уловив мой взгляд, сконфуженно улыбнулся.
— Боков, — приказал он, — компас!
Тот, которого звали Боковым, перебинтованный менее других (у него только висела на перевязи левая рука), вытащил из кармана компас, и все сгрудились вокруг лейтенанта и стали жадно глядеть на стрелку.
Это был маленький, похожий на луковицу, светящийся во тьме компас с колеблющейся стрелкой, вечно трепетно тянувшейся к северу. Но сегодня он взбунтовался: стрелка, волнуемая какими-то непонятными и таинственными подземными или воздушными силами, более могучими и непреодолимыми, чем притяжение полюса, стала отклоняться почему-то на восток. И сейчас ее тоже потянуло на восход солнца.
В наступившей тишине кто-то сказал:
— Да это Курская аномалия!
В пустом и темном доме при звуке этих слов будто вспыхнул волшебный свет, и мы оказались в другом, знакомом, привычном мире. Среди босых, в окровавленных повязках бойцов поднялся горячий и пылкий разговор. И о чем только не было говорено в этот вьюжный сумеречный день в старом заброшенном доме, на соломе, под вой и плач вьюги!
Вспомнили последний праздник Первого мая.
— У нас на Алтае снег был, — тихо сказал боец, у которого нога была в гипсе.
— Эге, хлопче, — перебил его бородатый раненый по фамилии Путря, — и у нас в Мелитополе был снег, но то не с неба был снег, а с вишен и яблонь.
— А у нас на Чирчике, ребята, не только на Первое мая, но и на первое января нет снега, — сказал узкоглазый узбек Хамза. — Хорошо живем!
— Хамза, а ты бабаев видел? — спросил вдруг Синица.
— Каких бабаев? — не понял узбек.
— Ну, помещиков ваших.
— Баев? Нет, не видел.
— То-то! — сказал Синица тоном настрадавшегося от помещиков.
— А у нас на Цимле как хорошо! — сказал молчавший до сих пор юноша с казачьими лампасами на шароварах.
И так каждый вспоминал свою местность, и о чем бы ни шла речь — о Горной Шории, где впервые зацвели яблони, или о том, как хороши, как тихи ночи над Днестром, — в рассказах слышалось что-то родное, близкое и знакомое.
Вдруг кто-то сказал:
— А помните, ребята:
3. Встреча
Длинная цепочка людей — одни в шинелях или гражданских пальто, другие в гимнастерках, третьи просто в госпитальных рубахах, с винтовками или без винтовок, — увязая в снегу, в сером, брезжущем свете утра входила в лес.
Качались носилки. Слышались слабые стоны раненых и резкая команда Гуляева:
— Не отставать!
Колючие мокрые ветки хлестали по лицу и груди. С деревьев сыпались хлопья снега. Гуляев шел впереди и все время оборачивался.
— Живей! Живей!
Здесь еловый темный лес протянулся зеленым языком к самому шоссе.
И вот уже сквозь деревья замелькали телеграфные столбы, и скоро мы услышали гудение проводов, длящуюся день и ночь, ночь и день жалобную песню проводов, которым холодно и одиноко у пустынной дороги. Гуляев дал сигнал: «Вперед!»
Послышался шум ломаемых кустов.
Но одновременно с этим вдали что-то возникло, родилось новое, постороннее. Это было как бы рокотанье дальнего ручья, шум все нарастал, приближался, и, наконец, ясно стал различим металлический рокот мотоцикла. У самой дороги была сплошная линия кустов. Гуляев махнул рукой, и все упали в снег и застыли.
Из-за поворота явились два мотоцикла. Мотоциклисты — в больших темных очках. Машины двигались медленно, моторы фыркали, плевались и злились, а мотоциклисты сидели в седлах свободно, иногда касаясь ногами земли и придерживая рвущиеся из-под седел мотоциклы, и тогда машины особенно сердились и плевали на снег черными сгустками дыма. В ясном зимнем воздухе сильно ощущался горелый запах.
— Шнеллер! Шнеллер! — прокричал немец и остановил мотоцикл.
Из-за поворота показалась непонятная, засыпанная снегом толпа привидений. Люди шли согбенные, укрытые одеялами, мешковинами, немыслимо завернутые в какие-то тряпки, без шапок, босые.
По обочинам дороги у кюветов лениво плелись два автоматчика, по одному с каждой стороны, а сзади, на расстоянии тридцати-сорока метров, тихо двигался «пикапчик». Автоматчики стояли, держась за кабинку, и автоматы их были направлены на толпу.