— Ножик есть? — сказал я.
Боец перестал смотреть в конец улицы и взглянул на меня, а потом на капитана.
— Вот здесь! — я показал место на внутренней стороне левого рукава, наверху, где был зашит комсомольский билет. Я прощупал — билет был на месте.
Капитан достал записную книжку, вынул из нее бритвочку и внимательно, точно движения мои сами по себе представляли для него интерес, следил за мной.
Я подпорол подкладку и осторожно достал сложенную вдвое, еще мокрую, ржавую и разбухшую книжечку.
— Откуда? — спросил капитан.
— Киев, — сказал я.
Капитан сурово взял комсомольский билет, посмотрел на фотографию, потом на меня и вдруг с какой-то неожиданно появившейся у него нежностью стал расправлять побуревшие, слипшиеся, с расползшимися чернилами, похожие на промокашки листки.
— Карловку не проходил? — спросил боец.
— Нет, Карловки не помню.
— Там у меня батя, — сказал боец.
— Москва? — вспомнил капитан, возвращая документ. — Москва на месте, товарищ Корнилов. Москву не отдадим! — И потом на прощание: — Побриться бы нужно, а то и в самом деле на дядьку похож.
Парикмахер, в кресло которого я сел, спросил:
— Под польку?
— Сильно зарос? — спросил я. Хотелось рассказать все, что произошло со мной.
— Бывает, — парикмахер заработал машинкой. А когда намылил и начал брить, сказал коротко: — Серьезная борода!
Я вышел из парикмахерской.
На углу сидел с ящиком смуглый мальчишка-чистильщик и, то ли согреваясь, то ли приглашая прохожих, стучал по ящику щетками. Я поставил ногу на ящик, и он тотчас же поднял щетки, но замер в нерешительности, критически оглядывая сапоги.
— Каши просят!
— Знаешь, сколько они прошли? — сказал я.
— Много! — ответил мальчик.
Он заработал щетками вовсю, даже сбил на ухо шапку: ему стало жарко.
— Готово! — возвестил мальчик и в знак этого стукнул щетками по ящику.
У меня были деньги еще из Киева — две красные бумажки по три червонца. За это время я потерял ощущение стоимости денег и неуверенно протянул мальчику тридцатку. Он посмотрел на нее и цокнул языком.
— Ух, дядь, сдачи нет…
Я пошел к вокзалу, он был далеко за городом.
Из долины прямо на меня летел, выпуская сжатые клубы свежего белого пара, локомотив и, поравнявшись, словно узнал меня, закричал.
Я вышел на пути и с наслаждением почувствовал теплый каменноугольный уют железной дороги.
У маленького серого перрона, так же как там, далеко, на станции Киев-пассажирский, стоял бронепоезд. Нет, не из углярок, а настоящий, военный, зелено-блиндированный, с орудиями на бронеплощадках, и у зеленого паровоза стоял… длинновязый Степан Дацюк, только теперь он был не в кожанке и кожаном картузе, а в длинной кавалерийской шинели со шпалами на черных петлицах и военной шапке-ушанке.
— А начподора? — спросил я.
Дацюк печально поник головой.
— Под Яготином…
— А Поппель?
— Под Диканькой…
— А Маркушенко?
— Там же…
И кого я ни называл, он отвечал: «Нема…»
— Да, — вдруг сказал Дацюк, — а тебе, хлопче, письмо.
Я читаю письмо прямо на перроне, и мне хватает его на одно дыханье. Я хочу сделать еще один вздох, а там уже стоит «Преданная тебе Леля» и точка. Жду — не раскроется ли эта точка и не увижу ли ее. А мимо гудят машины, большие, трехтонные, с клетками, в которых возят авиационные бомбы.
…Как же ты нашла меня в этом вихре, в этом шквале? Хорошая и милая моя, ты пишешь, что живешь теперь в Высоком поселке. Отчего он так называется? Что — очень высоко? Видишь ли ты меня со своего Высокого поселка?
— Вернешься к Пуническим войнам или с нами? — спросил Дацюк.
— С вами!
— Соломонов! Выдай, что положено! — приказал Дацюк.
Толстенький, аккуратненький и такой же, как в Киеве, краснощекий Соломонов взял меня под руку.
— Одену тебя, как командующего, — пообещал он.
Теперь он уже не варьирует. Он строго проводит пальцем по титульному списку и выдает гимнастерку, грубые солдатские диагоналевые штаны, кожаный ремень, сапоги, теплые байковые портянки, варежки, звездочку… И каждый раз аккуратно, жирно, значительно ставит птичку и некоторое время авторски любуется этой птичкой.
— Махорки, я думаю, не надо?
— Надо, — сказал я.
Соломонов поднял голову и разочарованно посмотрел на меня.
— Надо так надо, — пробормотал он. А я хотел подменить карамелью.
— Давай махорку! — сказал я.
В гарнизонной бане горячий, душный, лесной запах березовых веников, кипятком обваренного дерева и чего-то еще очень хорошего, давнего, мирного. Кто-то на верхней полке громогласно, с наслаждением вздыхал: