Радость дома была необыкновенная! Позже мне позвонил комиссар и сказал:
— Скоро Мельник будет здесь, мы его отзываем, так как надо восстановить батарею. В Приморской его представили к званию старшего лейтенанта и награждению орденом Красной Звезды. Но все же им придется с ним расстаться.
В газете «Красный черноморец» появилась статья, в которой говорилось о моем муже; в одной из них писали: «Физкультурник-борец старшина Мельник в штыковой атаке убил двадцать немцев». Борис был первым из награжденных с нашей батареи.
Привезли в батарейную санчасть контуженного старшего лейтенанта Афанасенко, одного из близких товарищей Хонякина. Наташа сидела возле него и слушала, как он, с трудом ворочая языком, рассказывал ей о гибели Хонякина. Наташа плакала, но теперь она уже окончательно убедилась в том, что муж убит, и первая ошеломляющая острота горя стала смягчаться.
Как ласточки, которых тянет к родному гнезду, стали к нам приезжать оставшиеся в живых командиры и бойцы. То появится врач на своей машине скорой помощи, то старшина Сорокин, то шофер или кок. Мы с Наташей расспрашивали обо всех батарейцах. Многие были убиты, многие ранены, а о некоторых никто ничего не знал… Убит наповал снайперской пулей старший лейтенант Широков. Бедный Коля Широков, совсем мальчик! Он приехал к нам на батарею из Ленинградского военного училища. Ему с его знаниями, умом и молодостью только бы жить! И странно и непонятно, что его больше нет и не будет никогда.
Спрашивали мы с Наташей и о веселом танцоре лейтенанте Рязаеве, близком товарище Хонякина. Никто ничего о нем не знал, но все отвечали: «О Рязаеве не беспокойтесь, где-нибудь есть, он в огне не сгорит и в воде не потонет». И действительно, в один прекрасный день с шумом ввалился в комнату Рязаев. Наташа, увидев его, обрадовалась и заплакала.
Он вынул из кармана письмо и протянул мне.
— На, от Бориса.
Я лихорадочно схватила письмо, хотела его вскрыть, но… рука моя застыла: на конверте было написано почерком Бориса: «Петру Трамбовецкому».
— Послушай, Коля, ты ошибся, это письмо Трамбовецкому, а где мое?
— Как Трамбовецкому? Это тебе, другого у меня нет. Его мне дал Борис и сказал, что тебе. Я вспыхнула:
— Но тут ясно написано: «Петру Трамбовецкому».
Колино смущение продолжалось не больше одной секунды.
— Да ты вскрой и прочти, он сказал, что тебе.
— Да разве ты ослеп и не видишь, что не мне? Какое я имею право вскрывать чужие письма? Значит, товарищ для него на первом месте и дороже жены! Я передам это письмо Ане, пусть она отвезет Трамбовецкому.
Но тут Коля пошел на меня в атаку:
— Да ты знаешь, как он писал это письмо? В землянке, вокруг стрельба идет… Кроме того, он думал, что я заеду в Инкерманский госпиталь и не попаду сюда.
— Да, но все же письмо Трамбовецкому, а не мне.
Я крутила в руках письмо, оно жгло сердце, оскорбляло. А Рязаев продолжал меня утешать:
— Борис тебе обязательно напишет и, наверно, уже написал, да не с кем передать. Пиши письмо, я ему отвезу.
Но что писать? Высказать свою обиду? Ни за что! Борис кипит в этом страшном котле смерти, он защищает Севастополь, а я своими мелкими обидами буду ранить его сердце, расстраивать нервы! Надо написать так, чтобы ни одним словом, ни одной мыслью не вывести его из равновесия. Долго я подбирала слова и в заключение получилось короткое и нежное письмо.
Письмо Бориса я передала Ане.
На другой день утром Аня поехала в Инкерман. Вечером она возвратилась и протянула мне тот же конверт.