Итак, он вернулся в Предмостье, вооруженный волшебным амулетом и хитростью, но совершенно не представляя, что ему делать с этим оружием.
Слова «верить», «храбрый», «неразборчивый в средствах» так и звенели у него в мозгу. Что же они означают? Ну, «верить» — это понятно, а вот «храбрый» в данном случае, как ему казалось, было совершенно не к месту. Опять же выражение «неразборчивый в средствах» имело некий оттенок бесчестья. А все вместе они звучали так же нелепо, как, скажем, «свинья с куриной головой» или «добрый лихоимец». В общем, Джиллет, можно сказать, уже чувствовал, сколь глубока и черна вода, по которой он пустился в опасное плавание.
Пребывая в глубокой задумчивости, Джиллет случайно повстречал одного из своих товарищей по несчастью, также мечтавших забраться в постель к прелестной вдовушке. Это был толстый, волосатый парень по имени Слап, большой любитель выпить. Всего несколько дней назад этот Слап считал Джиллета своим соперником, даже врагом, и всегда вел себя по отношению к нему страшно заносчиво; это Джиллета ужасно злило, несмотря на все его добродушие. Но недавно Слап тоже стал обладателем волшебного зелья, и уверенность в близкой победе придала ему доброжелательности, так что он, весело поздоровавшись с Джиллетом, спросил, куда, мол, это ты, старина, в последнее время запропастился.
«Вера в свои силы», «храбрость», «неразборчивость в средствах»… — промелькнуло у Джиллета в голове.
Ведь совершенно понятно, не правда ли, что обычному человеку от колдовства никакого проку не будет, если человек этот не заставит себя соблюдать определенные правила, которые кому-то из посторонних тоже могут показаться совершенно бессмысленными?
Собрав волю в кулак, Джиллет преспокойно ответил Слапу:
— Да так… дела, дела. Надо было повидаться с одним родственником. Ривом Справедливым. Знаешь такого? — И, сказав так, Джиллет повернулся и пошел себе дальше, не вдаваясь в подробности.
Он сам, конечно, тогда еще ничего не понял, однако его брошенных как бы невзначай слов оказалось более чем достаточно: они разбудили могучие силы — нет, не амулета, а человеческого воображения. Слап, разумеется, немедленно поведал о «родственнике» Джиллета другим людям, а те, в свою очередь, тоже рассказали своим знакомым. И пошло. Через несколько часов все селение так и гудело от споров и пересудов. Когда это Джиллет приобрел такого родственничка? Почему он никогда не упоминал о нем прежде? Каким образом Риву Справедливому удалось побывать в Предмостье, никем не замеченным? Однако отсутствие какого бы то ни было объяснения не только не стало помехой, но, напротив, даже увеличило силу действия «случайно» оброненных Джиллетом слов. Когда он в тот вечер зашел в свою излюбленную таверну, надеясь встретить там кого-нибудь из закадычных дружков, кто смог бы угостить его кружечкой пивка, то сразу понял, что отношение окружающих к нему совершенно переменилось. А может, совершенно переменился он сам?
В общем, в таверну он входил, тщетно стараясь скрыть охватившую его внутреннюю тревогу, ибо чем больше он думал о сказанных им словах, тем больше убеждался, что игра, которую он затеял со Слапом, выше его понимания. Да и как ему было догадаться? Ведь до этого он дел с алхимиками никаких не имел. Еще неизвестно, что из всего этого получится… Он, конечно, кое-что слышал о подобных делах — люди вечно рассказывают всякие истории об алхимиках, магах, ведьмах и колдунах. И за те несколько часов, что прошли с той минуты, когда он встретился со Слапом, до вечера, Джиллет научился гораздо сильнее сомневаться в себе, чем сумела его научить вполне реальная угроза невыплаты той суммы, которую он взял у ростовщика. Так что, открывая дверь в таверну, он был почти уверен, что его там встретят громовым хохотом.
Однако, как мы уже сказали, его слова успели разбудить великую силу воображения, чему немало способствовало мнение, что родство с Ривом Справедливым — не шутка; тут вряд ли кто стал бы наводить справки или напрямки расспрашивать Джиллета. А потому никто и не сказал ему: «Что это за сказки насчет твоего родства с Ривом?». Никто ведь не знал, каковы будут последствия, если «сказки» вдруг окажутся правдой. А о Риве чего только ни рассказывали, и у многих историй о нем конец был не слишком веселый: по слухам, Рив порой разделывал своих врагов, точно рыбное филе, одним щелчком сметая с лица земли целые дома, и не желал подчиняться ни законам, ни судьям. Никто, надо сказать, до конца не поверил в заявление Джиллета о родстве с Ривом, но никто и не рискнул его опровергнуть.
Когда Джиллет вошел в таверну, его встретил отнюдь не громкий хохот, а установившаяся вдруг мертвая тишина, словно это сам Рив Справедливый перешагнул порог питейного зала. Все глаза разом уставились на Джиллета — одни смотрели на него с подозрением, другие задумчиво, но почти во всех взглядах читалось сильнейшее волнение. Затем кто-то громко поздоровался с ним, и зал тут же, словно очнувшись, загудел так, что это могло показаться даже странным после стоявшей там тишины. Джиллета тут же подхватила веселая компания старых приятелей, и пиво полилось рекой, хотя у нашего героя в карманах не было ни гроша.
Любая шутка Джиллета вызывала громовой хохот и дружеские хлопки по спине. Все это было ему очень непривычно: раньше он в основном смеялся над чужими шутками, а сам шутить даже и не пытался. Сейчас же люди так и толпились вокруг него, желая узнать его мнение по тому или иному поводу, — и он, к собственному изумлению, обнаружил, что способен высказывать суждения по самым различным вопросам. Лица вокруг него все больше багровели от выпитого, от стоявшей в таверне жары и от возбуждения. Никогда еще в жизни Джиллет не чувствовал себя всеобщим любимцем!
И вот, согретый народной любовью, он решил, что может себя кое с чем уже и поздравить: он, например, удержался от каких бы то ни было упоминаний о своем визите к алхимику или о надеждах, возлагаемых на вдову Гюшетт. Тут уж ничего не скажешь, здравый смысл ему не изменил. Зато он не отказал себе в удовольствии — бросил несколько «стратегически важных» замечаний насчет своего «родственника», Рива Справедливого. Ему было ужасно интересно, сколь велика сила этого заклятья, выдуманного хитрым алхимиком.
Между прочим, именно благодаря упоминаниям о Риве служанка харчевни, девица крепкая и довольно миловидная, одарила его своей милостью. Джиллет ей, в общем, всегда нравился, но до постели своей она все же его не допускала. А тут, похоже, нарочно сама прижалась грудью к его плечу, наливая ему пиво, да и рука ее все старалась невзначай коснуться его руки. Когда же в толпе ее вдруг случайно толкнули — да так, что он всем своим телом почувствовал ее тело, — она посмотрела на него сияющими глазами и не подумала стряхивать его руку, которой он невольно обнял ее за плечи. Напротив, она потихоньку выбралась из толпы вместе с потрясенным Джиллетом — сперва в коридор, а уж оттуда рукой было подать и до ее комнаты…
В жизни Джиллета из Предмостья не было более удачного и счастливого вечера. Оказавшись в постели молодой служанки, он наконец почувствовал себя настоящим мужчиной. И к утру все его былые сомнения развеялись, а остатки здравого смысла окончательно утонули в мутных водах магии, хитрости и обычного плотского вожделения.
Весьма воодушевленный собственными подвигами на любовном фронте, Джиллет из Предмостья — несмотря на страшную головную боль и отвратительный вкус во рту — решил, не откладывая в долгий ящик, тут же начать осаду богатой и добродетельной вдовы Гюшетт.
Начал он ее решительно, хотя и не слишком оригинально: постучался в двери господского дома и попросил позвать вдову, сказав, что ему надобно переговорить с нею.
Вот тут-то он впервые и столкнулся с совершенно непредвиденными обстоятельствами. Дело в том, что Джиллет, как и большинство жителей Предмостья — за исключением, пожалуй, некоторых ростовщиков, с которыми Джиллет познакомился совсем недавно, — понятия не имел, что раньше всех на хорошенькую вдову положил глаз Кельвин Дивестулата. Ну а ростовщики, разумеется, ничего Джиллету на сей счет не сообщили. Не знал он и о том, что Убивец сумел-таки завладеть и вдовой, и всем ее имуществом. Видимо, добродушному Джиллету даже в голову не приходило, что кто-то из людей способен на подобную гнусность.