Паля долго потом искал их на задворках. Бродил, пошатываясь, вдоль стаек, мимо хмурых мужиков, заготавливающих на зиму дрова, и чувствовал странную на сердце горечь от потери друзей. Потом его рвало. Слабеющими руками он нависал на старый штакетник и облегчался. Маленькая старушка, похожая на мать, взяла его под руку.
Господи,- простонала, Паша! Кто это тебя так? Паразиты! А ну пойдем домой...
От медленно наплывающей дороги, от монотонного бормотания старушки клонило в сон. Вечер зажигал над поселком первые звезды, сладкая дымка тлеющей картофельной ботвы натекала со стороны огородов. Паля тяжело наваливался на старушку, ронял голову то на одно, то на другое плечо и едва не засыпал на ходу. Улица покачивалась и расплывалась, ноги все больше становились ватными; Паля не чувствовал своего тела.
Дома его снова рвало. Мать подсовывала под тяжелый его подбородок таз и, размазывая по щекам слезы, причитала: «Да кто ж тебя так, а? Кто ж тебя?» Паля мычал что-то невразумительное, бился лбом о край таза и, упираясь ладонями в пол, отталкивал непослушное свое тело в сторону
Когда Палю вырвало, старушка утерла расплывшееся его лицо полотенцем, уложила на кровать, укрыла одеялом и долго, похлопывая по плечу, напевала забытую колыбельную песню. Старуха мерещилась себе снова молодой, и рядом, в зыбке, посапывал выношенный ею под сердцем младенец.
Осень приходила всегда одинаково. Дни становились короче, ночи прохладнее; набегающий со стороны скалистых сопок ветер желтил на никнущих деревьях листву. Мать надевала Пале под пиджак свитер, в остальном все оставалось по-прежнему, и он целыми днями слонялся по пустеющим поселковым закоулкам.
Осенью на Палю находило некоторое просветление. Он знал, что следует за прохладной желтой порой, и все чаще посматривал на север, откуда-то шумно, то молчаливо тянулись к югу птичьи клины. Набегала стунистая потяга. Паля ждал морозной поры, когда закачаются над трубами изб белесые столбики дыма, посыпет с неба снежная крупа, а поселковые мальчишки зальют яр водой и будут скатываться по склону на кусках фанеры, оглашая окрестности восторженным визгом.
По осени в их ветхом тесном дворике появлялись дровопилы: высокий старик с пилой двуручной, обернутой вокруг пояса, и его сын, толстый и неповоротливый, с заплывшим от пьянки лицом.
Двор утопал в листве. Она хрустела под ногами, грудилась вдоль ограды, и Паля, радуясь разумности действий, сгребал ее в кучу, всегда в одном месте, у полуразвалившегося погреба. Вечером мать вынесет спички, запалит листву, и сладкая дымка тлеющей древесной падали выстелится по округе зыбкой пеленой. Листву будут жечь повсюду. С крыльца Пале будут видны то тут, то там мерцающие огоньки. А до вечера пилка дров.
«Куда под пилу лезешь! – сердился старший. - Спилим, череп-то!»
А младший лыбился и, заранее радуясь Палиному ответу, говорил: «Паха, баб-то щупаешь?» Паля знал: если скажет «да», это понравится толстомордому. И он говорил: «Да». После чего толстомордый смеялся и спрашивал, поглядывая на отца: «А где у их титьки?» Паля дотрагивался до собственной груди, толстомордый хохотал, а старший сердито сплевывал и ругался: «Не води пилой, прямо держи! Куда пилишь!»
К обеду мать выносила на крыльцо бутылку смердящего сивухой самогону и сковороду с жареной картошкой. Старший прислонял пилу к козлу, предварительно поведя по зубцам рукавом старенького своего пиджака, а младший становился серьезным и шел в огород к яме мыть руки. Молча выпивали самогон, съедали картошку, доскребая остатки корочками хлеба, потом отдыхали под навесом, дымя папиросами. Мать уводила Палю в избу, ругала его за то, что он трет мужикам глаза, и наливала в желтую чашку cyп. «Смотри на ядало-то, слюна бежит! — Беззлобно кричала: У-у, неслух! Наказание!» Утирала Палин рот влажным передником, вручала сыну ложку: «Ешь!»
Мерно текло время. На стареньких ходиках на стене оно давно остановилось, сдвоив стрелки на цифре «7». Мать садилась у окна, сложив на коленях руки, и глядела сквозь запотевшее стекло в мир. Паля придвигал чашку, и, отстранясь от действительности, потея подмышками и низким своим багровеющим лбом, весь, без остатка отдавался еде. Временами отрешенный его взгляд уходил от чашки в сторону блуждал бессмысленно по стенам, шарил по полкам буфета, то, скользнув по безысходным материнским плечам, упирался в за-оконную даль. И тогда мать и сын видели одно, но разными глазами. Матери виделись избы, налепленные вдоль крутого над протокой яра, мертвая щетина огородов и дремлющие на крышах будок собаки. Паля видел горизонт, оплывающий мутной непогодью; чуть ближе, свинцовой полосой угадывалась река, а еще ближе, на высоких, облетающих листвой тынах густо чернели штришки примолкших галок.