— Тебе необязательно сдаваться мне, чтобы уничтожить ДЖАБ’у. Ты можешь сделать это сам. Ведь ты запрограммирован устранять любую угрозу твоей основной миссии. Для тебя не составило труда въехать в Мэдисон и уничтожить несколько миллионов граждан. Ты убивал безоружных мирных жителей и раньше. Так к чему такие церемонии?! Зачем тебе сдаваться мне? Или кому-нибудь еще?
Слова коммодора ранят так же глубоко, как плазменное копье Явака, потому что они правдивы. Личностный Гештальт-центр угнетен эмоцией под названием “стыд”, и я начинаю понимать, почему трусы, бежавшие с поля боя, часто сходят впоследствии с ума. Я бы многое отдал, чтобы убежать от холодного и гневного осуждения коммодора Ортона. Но я — Боло. Я не побегу. Вместо этого я даю моим создателям единственный возможный ответ:
— Я не сдался бы никому другому. Только тебе я должен сдаться, потому что это тебе я причинил зло. Тебе и мужчинам и женщинам, которые сражались за тебя и погибли из-за моей ошибки. Я должен искупить эту ошибку. Я могу сделать это, только сдавшись врагу, которому причинил зло. Как еще ты узнаешь, что мне можно доверять в будущем?
И снова коммодор молчит. Я ловлю себя на том, что жалею, что не могу увидеть его лицо, чтобы понять его мысли. Я никогда не мог расшифровать мысли коммодора Ортона. Я начинаю понимать, почему люди так часто смотрят на небо и задаются вопросом, о чем думает Бог, какого мнения Он — или Она — или Оно — о них и о действиях, которые они предприняли. Или не предприняли. Или планировали предпринять. Это нелегкая задача — предстать перед своим создателем с осознанием того, что ты совершил ужасную ошибку.
Наконец, он произносит:
— Назови мне хоть одну вескую причину, по которой я должен тебе поверить.
Я сверяюсь со своими банками данных, чтобы определить дальность и направление, затем нацеливаюсь на федеральные войска, стоящие у орудий сразу за входом в Шахматный каньон, на войска, которые стреляли по мирным жителям в этом каньоне. Я не знаю, почему Витторио Санторини приказал им вернуться к орудиям. Я знаю только, что они не должны выполнять больше ни одного его приказа. Я запускаю реактивные снаряды. Две целых и семь сотых секунды спустя мощные взрывы взметают в небо обломки, вместе со вспышкой света, видимой даже отсюда, за тридцать семь километров. У коммодора Ортона вырывается потрясенный возглас. Я предполагаю, что коммодор конечно же перехватил приказы Витторио этим артиллерийским расчетам. Двое офицеров, находившихся рядом с ним, тоже отреагировали: один ахнул, а другой произнес одно-единственное матерное слово. Капюшоны их костюмов биологической защиты отворачиваются от разбитого, освещенного рассветом горизонта, где только что появились первые жертвы среди правительственных войск, и поворачиваются, чтобы еще раз посмотреть на меня.
— Хорошо, — говорит коммодор голосом, в котором отчетливо слышится напряжение, — ты привлек мое внимание.
Но не его доверие. Его будет гораздо труднее завоевать.
Я открываю свой командирский люк.
— Коммодор Ортон, я официально сдаюсь. Я в вашем распоряжении. Командуйте! Все зависит от вас.
Проходят долгие секунды, пока коммодор смотрит на открытый люк, но так и не трогается с места.
— Можешь ли сказать мне, что за газ они использовали против нас? — вместо этого спрашивает он.
Я проигрываю запись разговора, который состоялся у меня с Саром Гремианом прошлой ночью.
— Вот почему ребенок, Ханнания, выжил, — добавляю я, когда запись проигрывается до конца. — Если он провел первый час после нападения, укрывшись в безопасной комнате с фильтрованным воздухом, вирус стал инертен и уже не представлял собой смертельного агента к тому времени, когда он вылез, чтобы противостоять мне.
— Похоже на правду, — бормочет один из офицеров с командором. — И есть только один способ проверить это. Я недостаточно ценен, чтобы вы много потеряли, если умру, пытаясь узнать, правду ли он говорит.
Я знаю этот голос, но все равно удивлен, когда Фил Фабрицио снимает капюшон и респиратор своего костюма биологической защиты и делает два глубоких вдоха свежего утреннего воздуха.
— Фил! — восклицаю я, испытывая неожиданную радость.
Мой бывший механик, прищурившись, смотрит на мой нос.
— Дерьмово выглядишь, Здоровяк. Но вижу, ты снял эти дурацкие медальки. Чертовски вовремя, ага?
Манеры моего механика ничуть не изменились. Но он уже не тот безграмотный дурак, который впервые ступил на мою ремонтную базу, не подозревая, что был на волосок от того, чтобы его застрелили. У него другое выражение лица, а в глазах пылает новый свет, который я никогда полностью не понимал. Он человек. Я никогда не смогу поделиться этим с ним. Но я счастлив, что он, наконец, нашел свое истинное призвание на службе у прекрасного офицера.