Тщательное сканирование игрушки в руках ребенка выявляет два типа теплового излучения, предполагающие наличие двух отдельных материалов, которые по-разному излучают тепло. Один из материалов — плотная темнота на фоне ярких теплых рук и туловища ребенка, образующий четкие очертания винтовки. Другой материал имеет форму тонкой бечевки, раскачивающейся на фоне тела ребенка. С одной стороны эта веревочка прикреплена к чему-то вставленному в ствол ружья, и я внезапно понимаю, что в руках у ребенка одна из самых примитивных игрушек на свете — пугач с пробкой.
Впрочем, сейчас его ружье с пробкой намного боеспособнее моих пушек и минометов.
Я столкнулся с упорным, решительным врагом. Ребенок не оставил своего бдения передо мной. Его больше нет на дороге, но он остается перед моими гусеницами. Вот уже несколько минут он возится с чем-то в том углу двора, где я разворачивался, стараясь объехать неожиданное препятствие. Моим датчикам, воспринимающим только средний диапазон инфракрасного излучения, не разобрать, что сейчас держит в руках ребенок, но тени на фоне его светлой теплой кожи похожи на длинные стебли растений, наверняка вывороченных из земли моими гусеницами.
Судя по движениям хорошо видных мне теплых конечностей ребенка, он пытается снова вкопать их в землю.
Я пытаюсь завязать разговор:
— Что ты делаешь?
— Лечу мамины розы. Ты их сломал. Когда мама проснется, она будет ругаться.
Ребенок пытается привести в порядок розовые кусты у дороги. Я не говорю ему, что его мама никогда не проснется, и он тихонько вскрикивает, в очередной раз уколовшись о шип.
— Надень перчатки, и не будет больно!
Ребенок поднял голову:
— Мама тоже всегда надевает перчатки…
— Сходи за ними.
Как я и надеялся, ребенок делает три шага по направлению к дому. Я дрожу от предвкушения, убежденный, что в момент, когда этот ребенок уберется с дороги, преграда исчезнет, и я смогу броситься вперед и поразить Врага в Гиблом ущелье. И как только я уничтожу штаб противника, я нанесу решающий удар по силам повстанцев, борющихся за контроль над столицей. Еще всего шесть метров, и путь будет свободен…
Внезапно ребенок останавливается и поворачивается ко мне.
— Мне их не достать.
— А где они?
— На крючке.
— Залезь на стул.
— В сарае нет стула.
— Притащи стул из дома, — говорю я, стараясь не орать от нетерпения.
Ребенок качает головой.
— Сарай закрыт на ключ…
Я загнан в тупик благородной попыткой покойной родительницы защитить свое потомство от острых предметов, таящихся в обычном садовом сарае. Разочарование столь же остро, как и эти инструменты. У меня больше нет слов. Ребенок вернулся к розовым кустам и пытается поправить их так же упорно, как и преграждал мне путь вперед.
По мере того, как сгущается ночь и из Мэдисона продолжают поступать сообщения о боевых действиях, моя живая блокада отстает от маминых роз и садится на дорогу. Она сидит там долгое время. У меня закончились идеи, которые я мог бы попробовать в своих попытках убрать ребенка со своего пути. Когда он ложится, демонстрируя явное намерение свернуться калачиком под моей гусеницей по левому борту и уснуть, я понимаю, что, возможно, смогу добиться достаточной расслабленности, чтобы продвинуться вперед. Если мне удастся продвинуться хотя бы на полметра вперед и раздавить его…
Я не могу пошевелиться.
Точнее, я даже не пытаюсь двигаться.
Я не понимаю своего собственного решения. Но не пытаюсь его изменить. Я просто стою там, где нахожусь, — потрепанная громадина в лунном свете, который я не могу видеть, — и делаю вывод о его присутствии с помощью астрономических карт и спутниковых передач о погоде. Я стою неподвижно и пытаюсь решить, станет ли эта ночь свидетелем успешного уничтожения сил повстанцев отчаянно сражающимися подразделениями полиции, чьи офицеры не могут ожидать ничего, кроме мгновенного самосуда, если они попадут в руки революционеров, или же правительственные правоохранительные органы восторжествуют и моя огневая мощь станет ненужной.