Головы повернулись, пальцы указывали на нее. Бедные Чада приостановили Поклонение Проволоке и навели металлические глаза на балкон. Молодая женщина со стальной грудью и левой ногой вскочила и закричала:
— Послание! Дай нам послание!
Мантра мгновенно распространилась по рядам верующих.
— Послание! Послание! Дай нам послание! Послание! Послание! Дай нам послание!
Пять тысяч глаз распинали Таасмин Манделлу.
— Они ждут, что ты возглавишь их, Госпожа, — прошептал Вдохновение Кадиллак.
— Я не могу, — прошептала Таасмин Манделла. — Это отвратительно. Мерзость, идолопоклонство…. Это не истинная духовность, не истинная вера… это нужно прекратить.
— Вы их лидер, их духовная владычица, их пастырь, проводник и сознание. Вы должны вести их.
Песнопения достигли уровня исступления. Две с половиной тысячи топающих ног сотрясали землю.
— Нет! Я отказываюсь! Это гнусно! Я не тот Бог, которому они должны поклоняться, я отвергаю их. Я не просила вас идти за мной, я служанка Благословенной Госпожи, а не дамблтонианцев, я дитя Панарха, а не Бедное Чадо Непорочного Изобретения. — Она пыталась проглотить эти слова, но они сами срывались с ее губ, как птицы. — И не твое, Эван Пэ Дамблтон!
Неожиданно она как будто оглохла. Она всмотрелась в живой глаз Вдохновения Кадиллака и увидела такую ненависть, что поперхнулась.
«Неужели он всегда так ненавидел меня?», подумала она, и тут же поняла — да, ненавидел, с того самого момента, как коснулся ее руки в яме у железной дороге, Вдохновение Кадиллак ненавидел ее и завидовал ей, ибо она была истинным сосудом Господа, а не таким, как он — самодельным и самозваным. Он ненавидел ее духовность, ибо сам желал мирского, ряженного в одежды святости. Он завидовал ей, ненавидел ее, каждым своим действием он подчинял ее, разлагал ее и поглощал.
— Как же ты должен меня ненавидеть, — прошептала она.
— Прошу прощения, Госпожа? Я не вполне расслышал. Какое послание дашь ты своему народу? Люди ждут.
Голос его так и сочился лицемерием.
Таасмин Манделла сжала левую руку в кулак. Ее нимб засверкал интенсивным голубым светом.
— Мы враги, Вдохновение Кадиллак, Эван Дамблтон, как бы ты не прозывался — ты враг мой и враг Господа.
— Это послание я должен дать твоему народу?
Речитатив верующих барабанил ей прямо в душу.
— Да! Нет! Скажи им вот что. Я была избрана святой Катериной и стала ее эмиссаром в мире людей, ибо после семи сотен лет, которые она провела как святая машин, она желает привести людей к Богу. К Богу, а не к фабрике. Скажи это своим верным.
Она спустилась с балкона и удалилась в личные апартаменты. Оказалось, что иметь врага так же приятно, как и иметь друга. После многих бесплодных лет она чувствовала осмысленность и значение своих действий. Она была крестоносцем, бойцом на войне, ангелом с пылающим мечом. Это было приятное чувство. Очень приятное чувство — гораздо более приятное, чем дозволено пророчице Благословенной Госпожи.
41
Каждое утро в одиннадцать часов одиннадцать минут Арни Тенебра вставала на койку, откуда могла рассмотреть все, что располагалось по ту сторону решетки. В порядке удаления: одно апельсиновое дерево в терракотовом горшке, тридцать шесть километров сухих Стампос и одно голубое небо. Ни первое, ни второе, ни третье не менялась ни на йоту, но каждый день, в одиннадцать часов одиннадцать минут, Арни Тенебра стояла на кровати — не потому, что хоть в какой‑то степени интересовалась жизнью за окном, а только из‑за того, что Мигли недвусмысленно запретил ей вставать на кровать (опасаясь, вероятно, что она повесится). Когда он являлся в одиннадцать часов двенадцать минут, чтобы подвергнуть ее унизительному ежедневному реабилитационному сеансу, у нее успевало возникнуть чувство маленькой победы.
— Госпожа Тенебра, ааа, прошу вас, не вставайте на кровать. Надзиратели, ааа, этого не одобряют.
Небо голубое. Стампос бурые. Апельсиновое дерево пыльно–зеленое. Теперь можно и спуститься.
— Добро утро, Мигли.
Мигли на самом деле звали Пракеш Мерчандани–Сингхалон, он был реабилитационным психологом Чепсинитского Регионального Центра Временного Содержания: маленький, мышеобразный, взволнованный, вечно путающийся в своих диктофонах и блокнотах, он мог быть только Мигли.
— Что у нас на сегодня, Мигли?
Он экспериментировал с различными схемами расположения кассет, диктофонов и блокнотов на столе.
— Я, ааа, думаю, мы могли бы, ааа, продолжить с того места, где прервались вчера.
— А где мы прервались?
Эти беседы были пустой тратой государственных денег и времени. Она подозревала, что Мигли думает точно так же, но правила игры должны соблюдаться — записи, мелкая ложь, ложь побольше.