Конечно: ни одного теплого места на несколько десятков верст. Тут больше некому пищать на ухо, кроме как единственной двери среди цепких сухих веток и пустынных пастбищ.
Потому Крин и живет здесь. Одиночество – оно, как лимон: горькое для одних и сладкая корочка для других.
Проследив за котенком: как он всё ещё смотрит перепуганными черными глазами, как весь трясется, Крин плюнул, посадил его на печку и укрыл одеялом.
Какая разница, в конце концов, кто к нему забрел? Да хоть бы сам дьявол, лишь бы было с кем поболтать, кроме кур, мечей и себя самого. А то так и помереть можно…
Крин бросил ещё один взгляд на трясущееся, согревающееся существо и, с головой закутавшись в одеяло, уснул чутким, далеко не старческим сном, готовый вскочить в любую минуту, схватить прожиточный минимум и дать деру. Привычка.
- Агу. Авава. Абаба!..
Кто это? Баран к нему зашел, что ли? Пусть бродит, все равно ничего пожрать он не даст, а во дворе, если над ромашковым полем вообще можно так издеваться, он не попрется.
Крин перевернулся на другой бок и сладко зачмокал сухими растрескавшимися губами.
Корову доить ещё рано, козу поздно – она вредная, так что можно ещё вздремнуть. Старик он или не старик, в конце концов?
- Абаба!..
Землетрясение, потоп, пожар? Что это?
- Абаба!
Не в состоянии разлепить веки, Крин моментально вскочил и стал шарить вокруг себя руками. Диван на месте, стакан с водой тоже. Уже хорошо.
Пресвятая катана, что это было? Как голова-то раскалывается… Может, что с потолка свалилось или со стены? Саблей там куча, хоть и умело привинчены. Крин наконец открыл глаза, несколько раз ими поморгал, чтобы взять себя в руки и оглянулся.
Простенький стол, печка, нож под подушкой, молоко в миске. Ну, да, вчера к нему зашел котенок. Словно знак свыше. Так где же он?!
Все его небогатые хоромы были налицо, нигде не было таких тайников, чтобы туда мог пробраться котенок. В его тайники и мышь не заглянет.
Крин заглянул под диван и обомлел. На него смотрели две черных бусины глаз: веселые, отогревшиеся. Две бусины на лице худенького, румяного дитяти. На взгляд ему было около года.
Ребенок удивленно захлопал глазами и, заведя за голову ручку, махнул ею по Крину. В руке оказалась коротенькая дубинка.
Не ожидавший такого поворота, Крин не успел увернуться, перехватить или хотя бы закрыть рот и опустить взлетевшие на лоб брови и получил по заслугам.
Морщась и потирая красное место на щеке, Крин выхватил у ребенка дубинку, снова повесил её на стену, но уже повыше.
Да, а он-то думал, что веки уже никогда не откроются так широко. Ан, нет, не такой уж он и старик!
Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Крин посмотрел на ребенка, отвернулся. Потом снова посмотрел. Не исчезает, зараза такая. Что ж это такое! Прямо паника начинается!
Он осторожно обогнул вылезшего из-под дивана цветка жизни и, прижав ладони друг к другу, стал шептать себе под нос:
- Пресвятая мачете…тьфу, ты!.. Благородный господин…Тот, кто карает и кто возносит. Кто поощряет и журит… - ребенок заинтересованно покосился. Крин старался не обращать на него внимания и, зажмурив глаза, сосредоточился:
- Кто любит детей своих: видимых и невидимых. Кто уважает врагов своих: видимых и невидимых…
- Авава!.. – чадо радостно завопило и прибежало к дивану.
Крин зажмурился ещё сильнее.
- О, пресвятейший и справедливейший…Твою мать!.. – Крин мигом вскочил и прозрел. – Чем так несет?
Он стал раздраженно принюхиваться, забыв и про справедливейшего, и про святейшего.
Нахмурился, сузил глаза и сурово взглянул на малыша. Тот икнул, захлопал ресницами.
- Где ты был? Что ты ел? – проворчал Крин, а ребенок только ещё раз икнул и сел на ковровую дорожку.
Хозяин строго осмотрел место преступления: с ног до головы.
- Да ты весь чумазый! – удивленно восклицал Крин, таща ковш с теплой водой. Перехватив ребенка над помойным ведром, Крин его помыл и натер мылом. – Я вам кто: приют для униженных и оскорбленных? Лужа, в которой можно топтаться и портить чужие ковры? Птичий рынок?
Струйки сбегали по розовой, кое-где оцарапанной спинке, успокаивали.
- Сначала кот, - бормотал Крин. – А может и не кот. Вообще непонятно, кто. Потом ты. Тоже не понятно, кто. А кто завтра? Святой? Его тоже надо будет мыть, да?! – он принялся трясти удивленного, и от того молчащего ребенка, на пару с полотенцем.