— Нет, ваша честь, — Кошечка опустила свои сияющие глаза и снова подняла их.
Этот взгляд всегда срабатывал, он подействовал и теперь. Одна из нарисованных бровей Ситисабуро поднялась, выдавая его восхищение. Актер сделал глубокий вдох, его пухлая грудь раздалась, словно наполняясь мужской силой.
— Я никогда бы не решился даже мечтать о том, чтобы осквернить своими грязными ногами подмостки, на которые ступает человек с таким божественным даром, как у вас. — Кошечка поклонилась так низко, что ее все еще обернутый черной бумагой лоб коснулся татами. — Я такой неуклюжий недоумок, что мой пояс постоянно развязывается.
Кошечка услышала громкий шорох втягиваемого ноздрями воздуха — помощники актера неодобрительно засопели. Ситисабуро улыбнулся: дерзость вступления ему понравилась. Кошечка продолжала сидеть, глядя в пол, пока писец и слуги не покинули комнату. Последний из них, выходя, убавил фитиль в напольной лампе и накинул на нее ночной ажурный колпачок из резного дерева.
Полумрак и тени, которые отбрасывали вокруг узоры абажура, сделали еще привлекательнее немного зловещую маску Кошечки и подчеркнули черты лица Ситисабуро, сделав его менее жирным и обрюзгшим, словно стирая с него следы, оставленные временем и неумеренными наслаждениями. Шуршание его шелковых одежд будило чувственные желания. Сама темнота, казалось, была пропитана любовными флюидами.
Вошел послушник со столиком-подносом, уставленным горшочками с крышками и всем необходимым для чаепития. Он заменил полупустую коробочку с табаком, раздул угли в жаровне и спросил:
— Прикажете приготовить постель?
— Да, будь добр, милый. — Ситисабуро снял крышки с горшков и посмотрел, что находится в каждом. Он обнаружил в них только овощи и отварное просо — обычную пищу буддийских священников, но если и был разочарован, то не показал этого.
— Прикажете передать массажисту, что вам понадобятся его услуги?
— Я очень устал после долгого дня пути и предпочел бы, чтобы меня не беспокоили. — Ситисабуро защемил палочками для еды серый мягкий ломтик маринованного баклажана и протянул его Кошечке.
— Попробуй, этой закуской славится здешний храм.
— Не желаете ли еще чего-нибудь? — спросил послушник и поклонился. Бритая кожа его черепа блестела и, контрастируя с темнотой, казалась совсем белой.
«Только одного: чтобы меня не беспокоили, — подумал Ситисабуро. — Одиночество дешево, но его не купишь ни за какие деньги».
— Вы все были очень добры. Пожалуйста, передайте мою благодарность уважаемому, — сказал он вслух.
Когда мальчик встал на колени в коридоре и задвинул за собой дверь, Ситисабуро долго сидел молча и глядел куда-то мимо плеча Кошечки, дожидаясь пока большой бронзовый колокол храма закончит свой вечерний напев.
— Где ты, твоя сестра и твой покойный хозяин останавливались на ночь, Хатибэй? — спросил наконец актер.
— В бедных гостиницах, ваша честь. Большинство из них — грязные места, где останавливается простонародье. Но я могу заверить вас, что у меня нет ни блох, ни вшей, ни чирьев.
— Даже последний нищий может приклонить голову на подушку в придорожной гостинице, если наберет достаточно денег, чтобы заплатить за ночлег, — тут Ситисабуро вздохнул. — Но мне запрещено останавливаться в общественных местах. Правительство, видишь ли, боится, что мой вид заразит всех мечтами о роскоши.
Ситисабуро сделал знак Кошечке приступить к еде, но она вежливо отказалась. Ее тронула забота Ситисабуро. Однако она подумала о Касанэ. Крестьянка сидит сейчас одна во дворе монастыря, голодная, замерзшая. Она боится привидений, людоедов и чертей, которые прячутся в темноте под террасой и вот-вот накинутся на нее с наступлением ночи. Лучше поторопиться.
— Значит, только поэтому вы остановились здесь, ваша честь? — спросила Кошечка, притворяясь, будто не знает закона сёгуна об актерах.
— Вот именно, — Ситисабуро выпил чашку супа из перебродившей бобовой пасты. — Монахи пускают нас, сирых, к себе. А мы в благодарность заманиваем дурачков в их ханжеские сети и, кроме того, жертвуем большие суммы, наполняя их сундуки. Но, увы, этот храм не из тех, что пахнут мясом и рыбой. Здесь священники не лезут из кожи вон, чтобы оказать любезность чревоугодникам и любителям плотских радостей. Здесь нет сговорчивых монахинь, которые избавляют мужчину от усталости после долгого путешествия по пыльной дороге. — Ситисабуро устало вздохнул. — Я, конечно, мог бы пойти в веселый квартал, но это неудобно: поклонники тут же узнают меня и начнут так шуметь, что нарушат общественный порядок.