«Желаем вам хороших снов!» — дружно прокричали ремесленники, кланяясь Гадюке и Хансиро, и принялись обсуждать вопрос, где лучше достать сакэ и девочек в столь поздний час. Снег влажно поскрипывал под соломенными сандалиями. Взрывы хохота будоражили тишину сонной улицы. Компания медленно двинулась в сторону моста Рёгоку.
Хансиро повернулся к Гадюке. Воин из Тосы знал, что ему нужно вести себя очень дипломатично, сдерживая пыл носильщика каго и его друзей. Эти люди были непредсказуемы, и оскорбить их означало навлечь неприятности на Кошечку и на Оёси с его отрядом.
— Законы запрещают сопровождать возмездие семейному врагу бунтом, — напомнил Хансиро.
— Все сделаем тихохонько, ваша честь, — прошептал Гадюка, раздвигая губы в своей одновременно хитрой и простодушной усмешке. С Хансиро он держался осторожнее, чем с княжной Асано, но ненамного.
— Добрый вечер, — сказал, вынырнув из боковой улицы, человек в одежде ремесленника: темно-синих штанах и подбитой ватой куртке с узкими рукавами.
Он держал в руках инструмент плотника — топор с длинной ручкой и стальным лезвием той же формы, что у мотыги. Ноги у подошедшего были короткие и кривые, но грудь выглядела широкой, как туго набитый тюк с рисом. Его большие руки напоминали лопаты, и черные перчатки без пальцев на них трещали по швам. Густые брови почти сходились над низкой переносицей. Пышные короткие усы высовывались из-под широкого носа как два густых пучка травы из-под валуна.
— Добрый вечер, — повторил он и поклонился. Хансиро кивнул в ответ. Это был Тюбэй, глава местных отокодатэ. Хансиро однажды уже встречался с ним, когда выручал из скользкой ситуации одного молодого повесу, который задолжал крупную сумму денег главе профессиональных игроков округа Хондзё.
— Итак, Тоса, сегодня вы здесь не для того, чтобы улаживать делишки желторотого модника.
— Нет. — Хансиро оценил цепкость памяти Тюбэя, припомнившего незначительную историю многолетней давности.
— Больно видеть, как в наши дни сыновья забывают заветы отцов, а внуки и вовсе не помнят своих дедов, — с улыбкой сказал старшина «храбрецов».
— Вы совершенно правы, — вежливо согласился Хансиро. — Кстати, это одна из причин, которая привела меня в Хондзё. Мы с Гадюкой только что обсуждали некоторые пункты постановлений о том, как следует совершать кровную месть.
— А, указы «собачьего сёгуна»!.. — ухмыльнулся Тюбэй. — «Возмездие семейному врагу не должно сопровождаться бунтом», — старшина отокодатэ говорил тихо, но его голос все равно казался неестественно громким. За какой-то из соседних стен залаяла собака.
— Нет ли поблизости места, где мы могли бы поговорить наедине? — спросил Хансиро.
— Есть, как не быть.
Тюбэй зажег фонарь и провел Гадюку и Хансиро задами узких улочек к большому, открытому с двух сторон навесу, под которым находилась его тесная, заставленная поделками мастерская. Хансиро сел на грубо отесанное кипарисовое бревно, из которого Тюбэй мастерил балку. Гадюка и Тюбэй уселись, скрестив ноги, на кучу ароматных стружек, снятых с этого бревна учениками Тюбэя. Вокруг собеседников теснились штабеля досок и опорных столбов, приготовленные для заказчика, на постройке дома которого сейчас работал Тюбэй.
— Это не уличная потасовка. В деле участвуют люди чести, твердо решившие исправить этот мир, рассчитавшись за гнусное злодейство, — медленно произнес Хансиро.
— Я не дурак, Тоса. — Тон Тюбэя оставался дружеским, плотник показывал, что не считает себя всерьез оскорбленным. Но он перестал улыбаться. — Я знаю, о ком идет речь.
— Кто еще знает?
Тюбэй усмехнулся:
— Гадюка сказал только мне, но все догадываются. Эдо два года ждал этой ночи.
— Если так, то, возможно, тот, на кого нападут, тоже о чем-то подозревает?
— Не больше, чем всегда. Уже два года Кира отовсюду ждет опасности, как кот, засунувший голову в мешок. Он редко высовывается из дома. — Тюбэй любовно погладил свои усы. — У моей жены есть родственник, торговец рисом. Он говорит, что Кира разоряется на еде для своих дополнительных охранников. Только недавно он отослал часть лучников Уэсудзи обратно в Адзабу, должно быть для того, чтобы его сын какое-то время содержал их сам.
— Если бы Кира поступил достойно и вспорол себе живот или хотя бы обрил себе голову и стал служителем Будды в искупление своего греха, народ мог бы стать к нему добрее.