— Уф! — пробормотал Ник Кенворти, пробуждаясь от стука стаканов и прихода первого посетителя. То был маленький мальчик с папкой реклам и афиш в одной руке, с ведерком клея в другой. Он сунул кисть в ведро, смазал стену, наклеил на нее яркий плакат и отправился орудовать дальше. Сыщик вытаращился на плакат, протер глаза и вздрогнул, впервые почувствовав себя трезвым: мистер Мэкар предлагал англичанам свои кепки, открывая тайну мыса Макара!
Между тем второй посетитель осторожно нащупывал дверь в пивную. Он, по-видимому, — только что с поезда. Лицо его носит следы бессонницы и усталости. Через руку перекинуто нечто помятое и скомканное, напоминающее дорожный плед. Коленки вымазаны кирпичной пылью. Костюм продран и помят.
Войдя наконец в портерную и пугливо оглянувшись по сторонам, путник пробрался к стойке и тихим голосом попросил себе стакан крепкого кофе.
В ту же минуту Кенворти, как лев, кинулся на него и дико заорал констэблю:
— Наручники! Преступник!
Констэбль, воспрянув от сна, выхватил наручники, и, несмотря на мастерской бокс, прыжки, пинки и дикое сопротивление неизвестного джентльмена, он был наконец свален с ног не без дружеской поддержки хозяина портерной, и на руки его надеты блестящие наручники.
— Что, ехидна? Что, ящерица? — торжествующим голосом проревел Ник Кенворти, глядя в лицо побледневшему и взбешенному Бобу Друку. — Думаешь, от знаменитого сыщика Кенворти можно удрать? Погоди же! Вести его вслед за мной в Скотланд-Ярд!
Потом Ник Кенворти подошел к плакату, сорвал его со стены, сунул себе в карман и проговорил фразу, ставшую впоследствии исторической:
— Сыщик Кенворти одним ударом уничтожает трех зайцев!
(Загадка для детей первой и второй ступени: где третий заяц?)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
На великом караванном пути в Багдад
До городка Мескене караван Гонореску добрался как будто благополучно. Не было никаких признаков бунта со стороны связанных молодых особ и никаких жестов возмущения со стороны миссионера. На тайном совещании со своим секретарем и евнухом румынский князь решил оставить все, как оно есть, покуда караван доберется до сказочного города Багдада.
— Там мы найдем опору у американцев и сможем избавиться от проклятой венки, — мрачно решил Гонореску, — а до тех пор делайте вид, что уступили. Не сердите английского попа. Берегите кожу и полноту девиц, чтоб они не… покрылись пятнами от крику. А самое главное — надо остерегаться привлечь внимание курдов и бедуинов.
Что правда — то правда. Последнее замечание было как нельзя более кстати. Вот уже три года бедуины, курды и дикое арабское племя анзах разбойничали на всем пути от Алеппо до Кербелы и Багдада.
Весь мужской состав нашего каравана был спешно вооружен в Мескене. Провизия закуплена и навьючена. И поздней ночью, не привлекая ничьего внимании, Апопокас нанял целую флотилию арабских плотов, «келлех», на которых надо было плыть вниз по течению мелководного Евфрата.
Не успело рассвести, как верблюды с палатками осторожно переведены на плоты. Арабы-гребцы, численностью почти не уступающие погонщикам, сели на корточки, укрепляя мешки, наполненные воздухом. Только при помощи этих мешков, своеобразных аэростатов арабского флота, и держались неуклюжие келлехи на высохшей от времени и небрежности потомков великой библейской реке.
— Ну, хвала всем чертям мира, что мы наконец отплыли! — пробормотал Апопокас, глядя на удаляющиеся огни Мескене и розовую полоску зари. — Пусть-ка теперь попробует английская шельма сунуть нос в наши палатки…
Какая-то шельма положила в эту минуту руку на жирное плечо евнуха и сунула свой нос прямехонько ему в ухо.
— Иды завы каптана! — проговорил гнусавый арабский голос. — Завы каптана или пылом на самые дны.
… Апопокас вздрогнул и отшвырнул от себя дерзкую руку.
— Прочь, собака! — крикнул он бабьим голосом. — Как смеешь ты дотрагиваться до европейца, повелителя вселенной!.. Ой, что это такое? Откуда вы? Что вам нужно?
За спиной араба стояло еще двадцать молчаливых силуэтов в плащах из верблюжьей шерсти и чалмах.
— Завы каптан! — угрожающе гикнул араб.
Апопокас, трясясь от страха, полез в княжескую палатку, и через минуту перед арабами предстало искаженное от бешенства лицо его румынского сиятельства.