— Не казнись, Лукерья. Твоей вины тут нет. И он мальчишка. — Глядя в мокрую синюю клетчатку под глазами Лукерьи, Казанцев подумал, какие же силы нужно иметь детишкам нынешним: и голодные, и немытые, и домашние хлопоты на них, а чуть поднялся — и на колхозную работу пора. Растут без отцов, матерям на все край не разорваться. — На разминирование не ходи, как вчера на наряде говорили. Руки трясутся у тебя. Лещенкова пойдет. У нее и детишек нету. — Оступился в лужу у порога, пожмурился в сиреневую даль полей, откуда ветер убрал уже ночное покрывало тумана. По бугру голубела обледенелая грязная дорога, плешинами белел последний снег по пахоте. — Тепло, Лукерья, теперь выживем. Чего-нибудь намолотим из пшеницы, какая под снегом оставалась. А там зелень пойдет. Не пропадем и им пропасть не дадим.
«Им» — это тем, кто на фронте. За войну выработался особый язык, понятный всем. Третьего дня получил первое за всю войну письмо от старшего сына Виктора. Под Балаклеей на Донце зараз. Про семью спрашивает. Как прощались, мол, уговор был на Дон пробираться. А когда это было? Два года назад? Да при такой-то заварухе!.. Что-то стронулось в его неломкой душе последнее время. Горячая боль колом уперлась поперек груди, померк свет в глазах… Младший, Андрей, тоже там, на Донце.
В калитке больно зашиб коленку о подгнивший столб-стояк, морщась, отвернулся к шедшей сзади Лукерье:
— Управляйся, Кондратьевна, и с серпом в поле. Будем дожинать клин поверх яра.
Казанцев издали увидел цепочку стариков и баб на ржанище у Максимкина яра. Цепочка колыхалась, подвигалась к балке. По бокам балки еще лежал снег клочками, как шерсть на линючей овце, желтый, бессильный. По дну ее, выгоняя на забереги рыжую пену, ревела вода. Старый остистый ковыль сох на ветру, седым отливом обозначал возраст земли.
У края ржанища на сухую убитую ногами площадку, выдирая ноги из тягучей фиолетовой грязи, подходили колхозники, складывали срезанную рожь.
— Сохранилась как, едят ее мухи, — тронул кончиком языка желтый обкусанный ус Галич. Монгольские скулы его потемнели под солнцем. В раскосых глазах отражалась мартовская синь неба. — На диво сохранилась, Данилыч. Зерно все в колосе. Даже лучше, чем в свою пору.
— И не полегла. — Лихарева положила охапку свою, отряхнулась, поправила волосы под платок. — Размещай, дедуль. Расправляй.
Дед Куприян с трудом передвигал негнущиеся ноги в валенках, обшитых кожей, граблями подправлял колос к колосу, срез к срезу, ворошил, чтоб быстрее просыхало. Ватник на спине деда зиял дырой с кулак. Края засмоленные.
— Вроде и не куришь, дедуль? — потрогала дыру Лихарева.
Старик повернул к ней сморщенное, в белесой поросли лицо, затрясся обиженно.
— Люди добрые курють… Макар Пращов, как сюда ехали, собе штаны спалил и мне трату какую сделал. — Выцветшие глаза деда слезились, губы дрожали.
— Ничего, дедуль. В обедях залатаю. Иголка у меня с собою, — пообещала Лихарева.
После гибели сына она сморщилась, сжалась, пожелтела, как трава, прибитая неожиданным и сильным морозом. Но жизнь не останавливалась, нужно было ставить на ноги еще троих, и она пошла к людям.
Пообещав старику починить одежду, Лихарева спросила Казанцева, где будут молотить вырученную рожь.
— На месте. Как делали, так и будем делать, — сказал Казанцев. — Возить некуда, да и не на чем. Сушить на печах, на полу в хатах.
— Да на него и на этот хлеб поставки есть?
Широкая в узлах вен рука Казанцева сдвинула с потного лба малахай. Перед глазами встала замурзанная сытая мордочка Лукерьиной дочки, мужское сопение Сеньки на печи. Сама Лукерья стояла в стороне сейчас, обматывала пораненную ладонь тряпкой.
— Дадим и на семьи. По едокам учитывать будем. Лишку сами не возьмем. Не от кого брать. Всем зараз нужно.
— У соседей пуп треснет с нашего хлеба. У самих стоит такой-то. Нечего на чужом горбу.
— Стешка Комарова была хоть раз в поле? А жрать давай!
— Не по совести будет, Данилыч, со Стешкой-то.
— Детишки за мать не ответчики, бабы. — Казанцев размял колос на ладони, провеял, кинул зерна в рот, стал жевать медленно. — Мишка ейный на фронте.
— Ее, хлюстанку, за игру с тальянцами проучить надо.
— Мишка и нехай учит, живой вернется. А за детей с нас спрос.
— А что, если косами с крюками косить? Как в старину. Спорее, Данилыч.
— Так-то оно так, только сыпаться будет.
— Попробовать можно.
— Эх-х, убрать бы все до зернышка.