Земля гудела и стонала, и Кленов вначале люк не закрывал: не слышно выстрелов и разрывов, ни своих, ни чужих. Он только видел, как вздувалось и пузырилось поле, будто огромная лужа воды во время частого дождя. Густевшую мглу дыма, пыли, пороховых газов рвали на куски зарницы разрывов и выстрелов, багровыми кляксами расплывались очаги огня.
Картина, вишнево-дымная от огня или серая от пыли и металла, перемещалась, двигалась, менялась, создавая впечатление чего-то фантастического, невиданного и неправдоподобного.
Созревающая пшеница хлестала по лобовому листу брони, ложилась под гусеницы, с мягким шелестом осыпалась, засевая вновь неубранное поле.
Кленов видел, как в земляном тумане вдали по склону балки спускались вниз и поднимались на противоположный, ближний к нему берег балки чужие танки и самоходки, видел плывущие над истолченным морем пшеницы башни «тигров» и «фердинандов». Сплошной рев и гул, смертельная игра огня гипнотизировали. Рот жгла сухость, тело казалось пустым и невесомым. И танк, и он сам были просто частицей этого нарастающего железного урагана, растворялись в нем, как соль в воде. Все, что Он делал в эти минуты, сознанием не контролировалось. Он повторял то, что делал вчера, неделю, год назад, с начала войны. Нужное в этой практике повторялось, дополнялось новым, закреплялось. Так действует, наверное, и вверь, когда настигает добычу или чувствует, что сам вот-вот станет добычей. И в такие минуты, часы прошлое и настоящее концентрировались, каменели в одной точке, как на острие иглы, и были направлены к тому, чтобы настичь, обмануть и уничтожить врага и самому не быть настигнутым и уничтоженным.
Первый эшелон Т-34 врезался в лавину немцев столь стремительно, что пронизал ее насквозь, вышел ей в тыл и развернулся назад. Все смешалось и переплелось, превратилось в сплошной клубок. Огромное поле стало тесным для грохочущих стальных чудовищ. Танки сталкивались друг с другом, загорались, разваливались. Неумолчно гремели пушки и пулеметы. Танки расстреливали друг друга в упор. Снаряды прошивали тела машин навылет, взрывались внутри боеприпасы, слетали башни, с визгом рикошетировали осколки.
Из горящих машин выскакивали экипажи и тут же сходились врукопашную. Завязывались страшные, безмолвные в этом грохоте и жестокие до истребления кулачные и ножевые схватки.
Клубок сварился воедино в смертельном объятии. Даже при желании обе стороны разойтись уже не могли. Трусов в этой смертельной схватке не было. Им некуда было уйти, и они становились героями. Побоище составляло одно целое, и в то же время оно распадалось на сотни отдельных поединков.
Тяжелые, неуклюжие «пантеры», «тигры», «фердинанды» в ближнем бою уступали стремительным и элегантно-юрким Т-34. Тридцатьчетверки, как лайки в «штаны» медведя, вцеплялись в малоподвижных бронтозавров, кружились вокруг них, били в упор. В безвыходных положениях шли на таран.
В небе вспыхивали свои схватки. С обеих сторон подходили косяки самолетов, сшибались над полем и в стороне от него, оставляли в небе свои следы. Горели земля и небо, плавился металл. Ветра не было, и тучи пыли и дыма смешивались, гоня под собою сумерки, медленно уплывали в сторону железной дороги.
Прелестное горело. По улицам бродил беспризорный скот, испуганно косился на огонь, ревел.
Где-то около полудня экипаж Турецкого вывалился из общей свалки пополнить боезапас. У самого села на подъеме настигли женщину с мальцом. Еле бредут.
— Жить надоело? Бегом!
Не обернулась даже. На просторе накаленные в полете пули шипели предупреждающе и зло, смачно чмокали в подсыхающую землю. Из садов Прелестного стал бить «фердинанд». Турецкий приказал Кленову прикрыть женщину и мальчика корпусом, двигаться рядом. Для острастки послал последний снаряд в сады. За домом выпрыгнул из башни, бросился к женщине:
— Раненая?.. Куда идешь?..
— Господи! Ничего не помню, — разрыдалась женщина, размазывая грязь по лицу, и села в пыль. — Как зачали бить, подхватила мальца — и в рожь… в яру сидела. А тут вы…
Из двора напротив вышла девочка с ведром в руках перед собою, головка запрокинута назад. За нею малыш с вальтером. Узнав Турецкого, девчушка, обливаясь и тяжело ступая на пятки, повернулась назад.
— Настька. Сирота с братиком. Их все знают. — Женщина концом платка вытерла слезы, высморкалась. — В курене живут… Дом сгорел, старших убили… А спроси, за что!.. За что меня и их так-то?.. Господи! Господи!..