Это была, пожалуй, самая короткая и самая жестокая битва последней мировой войны. За Москву, Сталинград, за Днепр и Правобережную Украину бои длились по семь месяцев, за Кавказ — четырнадцать, за Ленинград — почти три года. Курская битва готовилась сто дней и закончилась в пятьдесят. Началась 5 июля наступлением немцев и закончилась 23 августа освобождением Харькова.
«Июльское несчастье» совершило у многих офицеров (немецких) переворот во взглядах на войну», — сказал один из участников этой битвы. Однако потребовалось еще почти два года войны, то есть почти столько же, сколько прошло с ее начала, чтобы этот переворот привел немцев к черному финалу.
Танки двигались двумя корпусными колоннами. Дорогу укрывали жгучие и плотные, как войлок, облака пыли.
В небе вслед за танками ветер медленно двигал облачную рябь, косяками и подвижными стаями над подвижным фронтом переселялись птицы. Обычно сытая, по-вдовьи тихая и богатая красками осень выглядела ущемление, безлюдной и тоскливо-пустой. Над полями и перелесками прижилась дремотная и выразительная тишина. Покосившиеся и облупленные колоколенки на пригорках предупреждали о новых руинах, сожженных селах.
«Ничейная земля!..»
Исконно русские земли, места Тургенева, Лескова, Баратынского стали ничейными, плодили чертополох в рост человека и вместо сел — немецкие таблички с их названиями.
Андрей Казанцев лежал на пахнущем газойлем брезенте и смотрел на спокойно-грустные тени от хлебных суслонов в полях, на одинокие бабьи платки и дымы на огородах.
«Два года войны как столетие! — плелось в голове Андрея и путалось в жгучую тоску. — Не в этих ли дымах, сторожевых курганах, осенних просторах полей и бабах в платках наша раскованность и свобода?..» За спиной бубнили, как сквозь вату толкались голоса. Подобрал ноги, сел. Жуховский и незнакомый солдат, весь в глине, вертели козьи ножки. Прокуренными зубами солдат надкусил конец цигарки, пожевал, выплюнул.
— Какой сон видел, земляк? — спросил он Андрея.
— Всем по рублю, а мне трешка.
— Богатым будешь. — Рыжие глаза солдата вспыхнули ломкими лучиками, и тут же белесые поросячьи ресницы смыли смех. — Разоренная земля эта, дома не слаще. Баба с пятерыми, как рыба об лед, бьется. — Поперхнулся дымом, заслезились глаза. — Покров скоро. Дочке замуж пора, а женихов нету. И када конец всему…
— Будут женихи, — успокоил солдата Казанцев. — А на конец не поглядывай — голова закружится.
Впереди что-то случилось. Колонна стала. За серыми холмами внятнее заворкотал орудийный гром, слышнее стали запахи гари. В голову колонны проехал новый комбриг, моложавый, молодцеватый полковник с пышными усами.
Солдат в глине, пятясь задом, будто с печки, слез с танка, зашел по пояс в выхолощенную ветром некошеную пшеницу, набрал в ладонь колосьев, обшелушил, кинул в рот морщинистые камушки зерен.
— Баба твоя замуж выйдет, пока ты воюешь, — поддели солдата с башни.
— Дети не дадут. — Улыбчиво жмурясь, солдат снял с лица липкую паутину. — В деревне зараз самая сладкая пора.
— Хлебца бы горяченького с хрустящей корочкой из нового урожая. А-а?
Из головы колонны спешно прошли разведчики, Старшина, за ним двое в пятнистых маскхалатах.
— Лазутчика пымали, — скалил зубы старшина на окрики. — Передатчик в гармошке прятал.
— Вот гад!..
За холмами дугой выгибалась к небу жирная гарь.
— Палит все подряд, абы горело.
— А народ по лесам.
— Заводи! — прокатилось из головы колонны к хвосту.
Жуховский и солдат снова заспорили о колхозе, переправе через Днепр. О переправах через Днепр говорили так же решенно и буднично, как о колхозе. И от этих разговоров на Казанцева надвигались воспоминания, тоже домашние… Вот был дома, занимался домашним и знал, что оно непостоянное, что его бросать придется; теперь вернулось солдатское — думает о домашнем. Каким это чувство станет, когда он вернется совсем? Его уже сейчас тянет куда-то. Тяга эта от солдатских разговоров. Все они из разных мест… Поправил под собою нагретый от мотора брезент. Мысли как-то незаметно отошли в сторону, стал снова смотреть на кажущиеся тихими и похорошевшими в ярком неподвижном блеске осенние поля, полосатые арбузы в бурьянах на бахчах, дымы, бабьи платки, исчезающую в сумеречной дали дорогу, куда они двигались.