Володька покачал головой: «Не курю, мол», осмотрелся: вроде все в порядке. Попробовал бензин, керосин — есть. Крутнул заводной рукояткой — никаких признаков жизни. Нашел ключи, вывернул свечи. У двух усики отогнуты слишком далеко, и искра не пробивала. «Значит, парень сделал это нарочно, не хотел везти дальше», — мелькнуло в голове. В затылок, задыхаясь от зноя, сопел немец.
— Момент, момент, пан, — кивнул Володька. «Что же делать?» Подогнул усики, поставил свечи на место. Мотор заработал.
— Гут! Гут! — Немец подал из грузовика канистру, показал, что нужно долить горючее. Потом сунул Володьке полплитки шоколада, взглядом показал на сиденье.
У Лофицких меж повстречался дедок с холщовой сумкой на боку. Володьке дедок показался подозрительным: больно плечи прямые и грудь крутая. Прикрываясь щитком ладони, дедок долго подслеповато щурился на машину с антеннами, трактор, тракториста. Володька затылком ощущал его цепкий взгляд. На крыле трактора трясся и неистово ругался на своем языке и по-русски худой долговязый немец в кепи. Белобрысый то и дело высовывался в окошко фургона, что-то кричал ему, скалился.
«Что же делать? Что делать? — жарким звоном не утихало в голове. — Нельзя провозить их в Богучар. Тот парень не захотел».
Становилось страшно. Обсыпанные желтой пыльцой из зарослей донника и вьюнка мельтешили тяжелые солдатские ботинки.
В Писаревке белобрысый принес корчагу молока. Напились с долговязым, сунули корчагу Володьке, тот покосился на запекшиеся в коросте губы долговязого, брезгливо передернулся, но отказаться не посмел, да и пить очень хотелось. Из хаты выскочила голенастая девочка, забрала кувшин. Володька вздохнул, снова взялся за пыльную раскаленную баранку.
Напротив широкого оврага за селом мотор вдруг заглох.
— Што дело? — всполошился ефрейтор.
Лихарев пожал плечами, соскочил на землю. Горючее поступало, провода к свечам на месте. Магнето?.. Магнето съехало набок со своей площади, нарушилось зажигание. Оно, магнето, едва удерживалось измочаленной вишневой палочкой. Остальные гнезда для болтов были пустыми. В них торчала вишневая кора. «Значит, он наверняка знал, что везти нельзя их». Затылок пекло солнце. В желтоватых кругах снова поплыли солдатские ботинки со стершимися подковами. Метрах в тридцати от дороги серели пыльные кусты терновника. Можно было вырезать заглушки и доехать до Богучара. Тут недалеко. Поднял голову, встретился с пытливо-внимательным взглядом белобрысого.
— Никс, пан, никс. — Володька развел руками: ничего, мол, сделать нельзя.
— Юде? — обрадовался вдруг и ткнул пальцем в грудь белобрысый.
Володька покачал головой.
— Русский. — Он сам видел, как в их хуторе конвоир сказал то же самое чернявому пленному, и того тут же расстреляли. Белобрысый не верил, вглядываясь в его черные до синевы глаза. Володька добавил: — Казак.
— Ко́зак, ко́зак? Партизанен?
— Зачем партизан. Русский — и все.
Тяжелый удар бросил Володьку спиной на горячий мотор.
— Работать, работать! Капут!..
Володька снял кепку, повесил на кронштейн разбитой фары, потной ладонью размазал кровь из разбитого носа.
— Никс, пан…
Удар в живот, в переносье. Белый плывущий шар солнца погас. Отлежался, открыл глаза. Белобрысый обливался потом, щурился, ждал.
— Работать!
— Никс…
Оглушающий удар каблуком в пах, второй — в челюсть. Глухой стук затылком о железо. Очнулся — в виски с тяжким тупым шумом билась кровь. Руки подламывались, дрожали, и все тело дрожало, как в ознобе. Вставать не хотелось: «Черт с ним. Пусть делает что хочет».
— Встать! — У переносья прыгал черный зрачок пистолета.
Перебирая руками по колесу, Лихарев встал, набрал побольше воздуха в грудь, вспомнил весь запас немецких слов, каким учили его в школе.
— Их бин менш. Дизер канст нихт… Не умею.
Удар в живот. Темнота. Белобрысому почему-то нравился именно удар в живот. Одолевая кружение в голове, Володька снова потянулся к колесу.
Немцы заспорили между собою и долго что-то кричали друг на друга. Наконец ефрейтор подошел к Лихареву, рванул его за плечо и показал на Поповку.
— Рус, вэк! Шнеллер!..
Лихарев покосился на пистолет в руках ефрейтора, перелез через кювет и быстро пошел обочиной. Плечи зябко сводило судорогой. Только за кустами терновника почувствовал себя свободнее. У двора, где пили молоко, окликнула голенастая девчонка.
— Здорово они вас. Вам дать умыться, дяденька? — Нос у размета бровей весь в золотистых конопушках. Поморщилась.