Солдат у печки хряпнул о колено лакированную доску, оклеенную изнутри газетой, бросил в печь.
— В общем, после войны житуха правильная будет.
— Я бы таких, как ты, Шаронов, кастрировал. Один черт, от вас дураки родятся! — сказал Михеев солдату у печки.
На столе, среди шапок и ватников, стояли две бутылки, заткнутые кукурузными початками, и котелок с хозяйской квашеной капустой. Андрей досушил портянки, сунул их в валенки и поднял доску от сундука.
— В сарае дров сколько, а ты сундук ломаешь, — упрекнул истопника. — Вернется хозяйка — что скажет.
— Мы с тобою не услышим, Казанцев. И в сарае кроме дров, к вашему сведению, покойнички обитают. — Истопник потянул доской с гвоздем чугун на плите, достал из него и разломил картошку. — Готова.
Вошел комбат, снял, протер очки с мороза, поздоровался. Впалые щеки малиново румянели: тоже из бани.
— Дело такое, — присел он у стола, осуждающе глянул на бутылки, капусту, забарабанил костяшками пальцев. — Дело такое. — Война никак не могла выжить из комбата гражданского человека. Особенно трудно ему давались сложные решения, где требовалась краткость. Сейчас, должно быть, тоже предстояло что-нибудь очень важное.
Саперы притихли, насторожились.
— Дело такое, в общем: Михеев, Шаронов, Казанцев, пойдете в стрелковый полк. — Комбат снова снял очки, потер чистые стекла изнутри большим пальцем. — Доложитесь там. Старший — Михеев. Берите все с собою.
— На дело ребят, товарищ майор?
— На рождественские блины с каймаком.
В углу вздохнули тяжко, выматерились.
Те, кого назвали, стали молча собирать свои пожитки; те, кто оставался, виновато переглядывались. На войне не выбирают дело, на войне исполняют приказы. И ни те, кто уходит, ни те, кто остается, никогда не знают, встретятся ли они снова и кому из них повезло. И всегда при этом происходит молчаливое и такое красноречивое прощание.
— Поужинали! — Испытывая неловкость за испорченное людям настроение, майор оглядел стол, где стояли обычно котелки, и снова увидел бутылки.
— Солдатский умяли, домашний поспел только, — ответили ему.
— А зачем все же ребят в пехоту, товарищ майор? — Жуховский кончил бриться, ополоснул лицо в кадке у печки, вытирался.
— Вы же военный человек, Жуховский, и задаете такие вопросы. — Круглые очки майора обидчиво блеснули стеклами. В избе было жарко, даже душно, и майор снял шапку, пригладил ладонью черные с проседью густые волосы. — И поторапливайтесь. Идти до второй церкви. Можете и не успеть.
— Я тоже иду. — Жуховский был босиком, нагнулся, завязал тесемки кальсон на щиколотках, заправил нательную рубаху.
— Как это идете?!. — Майор даже привстал от удивления. — Туда нужно всего три человека.
— Оставьте кого-нибудь. Только не Казанцева, — хмуро подсказал Жуховский. Взял с печи портянки, помял, встряхнул, стал аккуратно и медленно навертывать их на ноги.
— Гм, гм! — Комбат захватил щепотью капусты из котелка, пожевал, поморщился. — Оставайтесь вы, Шаронов, что ли.
Саперов привели в угловую избу под камышом. В просторной горнице на сене вповалку спали солдаты. На углу стола при свете коптившей лампы без пузыря бровастый малый, мусоля языком карандаш, писал, видимо, письмо. Напротив — лысоватый сержант пришивал к шинели хлястик. Человека три из лежавших на полу молча курили. Как и везде, где много солдат, в избе плавал желтый чад прелых портянок, шинельного сукна и дубленой овчины.
— У вас будут, — доложил в пространство провожатый из штаба в щеголеватой шинели и командирской шапке.
— Места хватит, — буркнул писавший, не поднимая головы.
Солдатский коллектив складывается быстро. Достаточно узнать фамилию соседа. Саперы в этой избе были пока чужаками и кучкой прошли в угол, казавшийся им более свободным.
— Подвинься, браток, — тронул Жуховский чью-то ногу.
— А-а? — На Жуховского глянули сумасшедшие пронзительно-белые глаза на продолговатом испуганном лице.
— Подвинься, говорю, — успокоил солдата Жуховский.
Солдат опрокинулся на свое место и тут же захрапел.
— Не очухался. Закуривай, — отирая спиной побелку со стены, Жуховский присел, протянул Михееву кисет. — На плацдарм пойдем. Я так думаю.
Андрей расстегнул ремень на полушубке, завернулся в воротник и лег. За стеной с улицы пробегали машины, скрипели полозья саней, топот ног. «Похоже, торопятся куда-то», — мелькнуло среди прочих мыслей.
Кажется, Андрей задремал, потому что, когда вскочил, солдата, писавшего за столом, уже не было. Посреди горницы стоял незнакомый командир, кричал сиплым от волнения голосом: «Тревога! Выходи!» Лицо его было бледным, худым, глаза возбужденно горели. Андрей успел отметить еще автомат в его руках, на поясе заиндевевшие гранаты и финский нож с наборной рукояткой.