— Небось самосадец жжешь, папаша? — Хрустя валенками, подошел часовой, курносый, щекастый парень, дыхнул в оголенные наготове ладони.
— Самосадец. — Казанцев положил хворост к ногам, никак не мог дрожащей щепотью отмерять из кисета солдату на закрутку.
Раич не спал уже несколько ночей, поэтому ничуть не удивился стуку: он успел уже все обдумать и ждал его. Он ждал его, пожалуй, с той самой ночи, когда вышел на шорох и нашел под дверью газету «Известия» и тут же на душной веранде при свете итальянской сигареты прочитал Указ Верховного Совета СССР о награждении сына Анатолия Золотой медалью. Героя и орденом Ленина. Газета и сейчас лежит в сарае за стропилами. Стоит поднять руку, и он достанет ее. Еще в ту ночь он понял, что игра проиграна, и на этот раз окончательно. Финал был пока далеким и смутным — немцы штурмовали Кавказ, вышли к Волге, — однако в неизбежности финала, платы за проигрыш он уже не сомневался. Бежать куда-нибудь снова не было ни сил, ни желания. В гражданскую войну, когда все рушилось и ошибки личной жизни наслаивались одна на другую, можно было еще сослаться на жизненную незрелость. Тогда были силы, свобода, молодость. Он мог сняться с одного места на другое, кружил по Дону и югу России, как волк в зимнюю стужу кружит около жилья. Теперь ничего этого не было. Даже если и скроется он, жизнь придется доживать в волчьем одиночестве. Старший сын, боль его, будет потерян для него навсегда. Жизнь разъединила их давно…
Лоб Раича прорезала глубокая извилистая складка, бледное лицо его приняло какое-то горестно-грустное, решительное, даже вызывающее выражение. Всегда холодно-вежливый и язвительно-насмешливый — маска, какой он закрывался от людей, оттолкнула от него и сына. Когда заметил, попытался восстановить родительский авторитет окриком. Дело дошло до омерзительной крайности: в раздражении он не сдержался и ударил сына кулаком по лицу. Первый раз в жизни!.. Жили они тогда в Кущевке, за Ростовом. Толик убежал на станцию и купил билет до места, куда хватило денег. Жена нашла его уже в вагоне. В переполненном купе она у нала перед ним на колени, умоляла вернуться, обещая, что отец никогда больше не тронет его. А если тронет, она бросит его и вместе с ним и Игорем уйдет хоть на край света. Толик вернулся, и Раич-старший действительно ни тогда, ни когда-либо потом не тронул его и пальцем. Но с тех пор они стали совершенно чужими. Дети хотят видеть в родителях людей сильных, мужественных, справедливых, а он в глазах сына выглядел просто-напросто неудачником, брюзгой. Постоянные переезды и толки дома о деньгах, честолюбии, уюте и довольстве еще больше отдалили их. Война как раз и явилась тем испытанием, которое должно было сблизить, но он не выдержал этого испытания. Можно сослаться на обстоятельства, но кого эти ссылки могут убедить. Война создает обстоятельства, одинаково трудные для всех.
Раич закашлялся, зажег новую сигарету.
Стук повторился. Накинув домашнюю куртку и придерживая ее на плечах рукою, Раич вышел на веранду и, не спрашивая, отодвинул запор. На порожках затоптались. Раич прошел вперед, зажег в столовой лампу, загасил в пепельнице окурок и, высокий, худой, необыкновенно бледный, повернулся к гостям, показывая всем видом своим, что он готов. Неуклюжие в зимней одежде, солдаты остались у порога. Вперед выступил лейтенант.
— Вы староста? — Лейтенант был, пожалуй, одногодок Толика. Мальчишеский рот от смущения решительно сжат, белые брови насуплены.
Раич слегка улыбнулся, показывая, что он понимает смущение лейтенанта и сочувствует ему.
— Вы не ошиблись. Я староста.
— Вас, наверное, насильно заставили? — Лейтенант варежкой потер переносье, затвердевшие на степном ветру губы разжимались с усилием.
Обрюзгшее лицо Раича снова дернулось в грустной улыбке, покачал головой:
— Нет, молодой человек, никто меня не принуждал. Своей волей.
Из спальни бесшумно появилась Липа Ивановна. Горячая, с постели, в халате. Сна ни в одном глазу. Она, должно быть, поняла смысл происходящего и была огорошена немотою и спокойствием сцены. Поняла она, наверное, и свою вину перед этим высоким, сутулым и отрешенно-спокойным человеком. Это она вела его всю жизнь по кромке, толкнула и к немцам, думала, что наконец-то пришел и ее час. Но она понимала также и то, что в эту минуту уже ничего ни в своей, ни в его жизни поправить невозможно.