Олаф командовал десятков в отряде Черного Хью. Тот самый герой (а коней он, действительно, всегда белой масти выбирал!) оказался главой отряда наемников. Храбрость и находчивость, талант кузнеца Хью оценил по достоинству, тем же утром пригласив Олафа на службу. У паренька глаза загорелись: еще бы! Даже не повидав города, попасть в ряды легендарных наемников! Не успел Хью договорить, как Олаф уже выкрикнул свое согласие. Черный довольно кивнул. Он любил, когда с ним соглашаются. Несогласных с некоторых пор не было. Во всяком случае, в живых.
Прошли бои, драки… Многие товарищи погибли, и только Олаф выходил из всех передряг живым и здоровым. Ну не считать же три занозы от щита ранами? Среди наемников стали ходить слухи, что Олаф заговоренный. Но вот беда: на ребят вокруг него удача не распространялась.
Черный Хью не верил в заговоры, но зато ценил таланты. Разглядев в Олафе дар командира, храброго, готового на неожиданные ходы, он предложил ему в следующем походе возглавить десяток. Поход этот начался тем же вечером, едва городской совет объявил военный сбор.
Кажется, весь город и окрестные селения высыпали на площади и улочки, махая на прощание бойцам и желая, скажем так, быстро победить зарвавшихся глоркастерцев. Наемники в ответ кричали, что обязательно и так победят, и этак, да еще шпоры сорвут с холеных соседских ног.
Но удаль — она перед боем хороша. Теперь же, когда вражьи стяги реяли в тысяче шагов, не до смеха и прибауток. Люди молча ждали сражения. Олаф стоял во главе десятка, на правом фланге. Совет командир постановил Черному Хью прикрывать армию от возможного обхода. Здесь, где воины могли руками достать колосья пшеницы, ждали удара рыцарской конницы. Сюда же направили едва ли не половину всех магов, что присоединились к армии.
Отпустивший усы — так он себе казался мужественнее — Олаф подбадривал Ричарда. Парень, которого он подобрал раненым и изможденным несколько лет назад, теперь должен был защищать его самого магией. Чудные же коленца выделывает судьба!
— Ну, что, без вертела их всех зажаришь, а? — осклабился Альфред, самый старый и вредный во всем десятке.
Ему дали кличку хмурый: когда не дрался, Альфред постоянно хмурился. Но стоило лишь замаячить битве! О! Не было человека веселее и жизнерадостнее! Когда у него спрашивали, чего это он так, Альфред крутил пальцем у виска и смотрел вопрошавших как на дураков, а после, подняв все тот же палец кверху, изрек:
— Так это перед боем меня крутит, все нутро рвет на части, сердце в пятки уходит. Какая уж тут радость? А вот в бою! В бою можно петь! А когда ожидаешь боя — так плакать надо… А я всегда сраженья жду. Это, почитай, все воины знают! Только вы, понимаешь, неправильные уродились! Незнающие! Ну ничего, повоюете с мое…
Со временем Олаф понял Альфреда. В бою действительно можно петь от радости, потому что знаешь, кто против тебя, а кто вместе с тобой, за твоей спиной. До сражения же… Эх! В мирной жизни всякий может кинжал промеж твоих лопаток оставить!
Ричард заметно волновался: то было первым настоящим сражением для него. Не считая… Но Олаф любил вспоминать о тех днях не больше самого Магуса. Ученик Дельбрюка находился на взводе по той еще причине, что глокастерцы для него — враги до гроба и после. Убить десяток, нет, сотню, — значит совершить святое дело. Может быть, мир даже отблагодарит его за это! А память… А память перестанет посылать крики… И слезы… И плач… И крики… Огонь… Запах дыма… Прочь!
Олаф видел, как на лицо Ричарда порой накатывали волны холодного гнева. Глаза сужались, по лбу змеилась полоска, через годы долженствующая стать глубокой морщиной. «Паучьи глазки» залегали в уголках глаз. А еще…
Олаф такого не видел даже у самых старых (а старыми они становились уже после четвертого или третьего сражения) наемников. Кто-то из воинов напивался, кто-то храбрился, но никто из них в минуты перед боем не походил на средоточие тьмы, на мгновенье обретшее плоть. А Ричард таковым не казался — был. И это пугало Олафа, хотя он и знал, что парень из Магуса хороший, да и силища у него ого-го! На троих хватит Мастерство же дело наживное, вот переживет этот бой…
Переживет…
Протрубили боевые трубы. Альфред, стоявший по левую руку от Олафа, запел веселую песенку про трех веселых крестьянок. То был самый верный знак, что битва началась…