Самое сражение Везучий плохо помнил: оно соединялось в памяти его с десятками, а может, даже и сотнями других (однажды он просто сбился со счета). Но кое-что навсегда резалось ему в память.
Черный Хью оказался прав: большая часть рыцарской конницы пошла полем. До чего же красиво выглядели рыцари в кольчугах и доспехах, в шлемах с разноцветными плюмажами, а их флажки! Флажки на копьях! От ни рябило в глазах! И всадники эти, словно бы сойдя с витражей, торили путь по колосьям пшеницы. Хлеба проминались под их весом, и казалось, что это корабли торят путь сквозь золотистое море. Лучи солнца отражались от шлемов глоркастерских рыцарей, слепя воинов. Благородным казалось, что весь мир в их власти, что наемники, устрашенные одним их видом, расступятся…
Но мелодию доблести прервала нота огня и ярости. То ли прокричав, то ли простонав от боли, той боли, что сжигает душу и режет по сердцу, Ричард метнул в поле сгусток пламени. Пшеница занялась от средоточия огня, а мгновением спустя завопил, заживо сгорая, глокастерец. Магус же, не дождавшись, когда первый сгусток найдет свою мишень, отправил навстречу врагам следующий. И еще один. И еще. Он не берег силы. Кто-то подумал бы, что от незнания — и оказался бы неправ. Ричард прекрасно знал, на что его хватит, а на что — нет. Но душа его кричала, голову раздирали крики и шум сгорающих домов, людской плач и хохот глоркастерской мрази. А потому Магус посылал самое простое и смертоносное оружие, посылал и посылал, и огонь становился все жарче, а глаза все темнее, все менее человеческого в них оставалось. И, кажется, последнее улетучилось, когда торжествующая улыбка сошедшего с ума человека озарила лица Ричарда. Улыбка, от которой показалось, что то не пшеница горит, а сверкает снег на горных вершинах — мороз драл когтями спину Олафа.
А потом рыцари все-таки ударили… Они обрушились на копья, и дестрие, верные дестрие били копытами, пики кололи, топоры рубили, а мечи свистели. На врагов сыпались стрелы из-за спин наемников. А радостный Альфред все громче напевал задорную и пошлую кабацкую песню. Душа его радовалась, а разум забылся. И только Олаф понимал, что происходит, и дрался спокойно, планомерно и хладнокровно. А может, все виной был тот мороз, который схватывал его тело, стоило только взглянуть в пустые чернеющие пустотой зеркала души и на безумную улыбку, лишенную последней человечности…
Рыцари отступили, и верны дестрие вынесли десятки раненных и убитых к своим. Многие остались, и тех добивали бойцы, чтобы в следующую атаку глоркастерцы не помогли своим. Наступала пехота. Врассыпную, спасаясь от стрел, чтобы перед самым вражеским строем вновь сойтись, шли вилланы. Вновь заиграли трубы — но уже леферские. Черный Хью на белом коне, чью гриву обагрили кровью отправившиеся на тот светы баронские «бла-а-родные», гарцевал на виду у своего отряда. Он давал знать: братцы, я жив, и мы победим! И воины радостно ревели… И только Ричард хранил печаль, ожидая, когда же враг вновь подойдет поближе…
А еще Олаф помнил закатные лучи, освещавшие сбившихся в кучу воинов Лефера. Они стояли на самом гребне холма. Сотни четыре мечников, с сотню лучников, взявшихся за топоры и молоты, с десяток всадников. Черный Хью пал, сойдясь в смертельном бое с лордом Глоркастером. Противники оказались равны по силам, а потому пали оба… «Бла-а-родные» и не подумали отступать: они желали отомстить.
Магов ни у тех, ни у других не осталось: все пали. Все, кроме одного. Тут же, по правую руку от Олафа, пошатывался Ричард. Грязное от пыли лицо темнело гневом и самой черной на свете радостью. В сражении он унес столько глоркастерцев, что родственники его должны были порадоваться этакой мести! Магус чувствовал, что это конец, — но не хотел сдаваться. Ни за что. Никогда в жизни он не посмеет убежать от глокастерцев.
Многие враги пали. Но, ловя последние лучи заходящего солнца, они собирали силы для последней атаки. Их было больше, много больше — сотни на четыре. Остались только лучшие, и потому бой предстоял жаркий и жестокий…
Оставшийся один-одинешенек из своего десятка, Олаф надеялся унести всю тысячу глоркастерцев лично: у него ведь тоже были свои счеты…
И потом снова — провал. Крики, кровь, лица, мечи, разорванные накидки и кольчуги, умирающие леферцы, — и Ричард. Облик его волнорезом возвышался над неодолимым потоком времени. Таким же он был и в той битве, гранитной скалой, о которую разбивались вражьи атаки. Казалось, сама смерть вселилась в бренное тело, — иначе откуда у него взялось бы столько сил?! Раз за разом он посылал во врага пламя или лёд, певшие мелодию смерти. И глоркастерцы, казалось, побеждавшие, — эти гордые глоркастерцы откатывались, и потоки их пенились кровью. Леферцы же только теснее становились, готовясь к новому отпору. И так — раз за разом, снова и снова…