Дорога в жизни одна.
Ведет всех к смерти она.
И кто дорогу прошел,
Тот в жизни счастье нашел.
Найду ли я в конце концов. Это уж как судьба приложит. Я для нее сейчас, как ржавый якорь, входящий в клюз навечно. Что-то я не туда зарулил с этой песней. Позабористей она была перед этим последним куплетом. И он ни в том стиле. Кто- то перелопатил его согласно времени совсем не в лад. Помнится старый боцман наш, еще с Добровольного торгового флота напевал нам, пацанам на баке:
В таверне много вина,
Там пьют бокалы до дна
Среди персидских ковров
Танцуют «Танго цветов».
И не станцевать ли мне наперекор судьбе как в той бесшабашной песенке:
Матрос был зол и ревнив,
Услышав шутку над ним,
И , возмутивши весь зал,
Вонзил в барона,/То бишь, в судьбу/ кинжал.
Это другое дело. А то клюз. Что отец бы сказал. Мне надо вернуться с таким же восприятием к жизни, с каким я уходил в юности. И пришел я этой дорогой не для того, чтобы концы отбросить, а отдать должное месту, которое меня породило.
Поднялся на косогор к распадку, в который нырнула дорога, и у него перехватило дыхание. Но не от того, что сходу взял крутизну, а от того, что увидел перед собой, у дороги.
То был высоченный и в два обхвата многолетний Кедр. И показался он ему стражем того, что было за ним и покой которого он охранял вооруженный своей мощью, густой хвоей, очищающий воздух до голубой прозрачности, да и живицей, сочившейся по глубоким трещинам в толстой коре и застывающей целебной смолой.
- Но его же не было! - изумился Николай Фотийвич. – Это я точно помню. Была кедрушка моего роста, когда я уходил. Отец еще говорил, что посадил ее в день моего рождения. А, когда она подросла и я подрос, как-то раз, в присутствии отца, ради шалости хотел сорвать распушившуюся верхушку. Отец во время одернул, наказав: