- Грех, значит, когда его видать. А, когда никто его не видит - ничо.
- А из староверов ли сам?
- На дух – из староверов. А по телесному так себе, с боку припеку. А куды деться. Но советский. Молотый, перемолотый. Ядрить меня на лево. Мне, что сверху, что снизу. Бог, нечай, всяких видал и видит. Всем прошат. Да разве грех глоток выпить, да еще и заморской. Али два. Был бы толк. А толк-то – человека познать в разговоре. Он ведь никак не идет, чтоб на душу не принять. На этом Русь держалась и держится. С кем только ей не приходилось пить и что? лишь бы не ссориться. А мы ее дети малые. Как примам, так выше нормы и дурь в голову. Так ты не держи. Я жду….
Николай Фотийвич выпил. Потянулся за колбасой. Хотя надобности в ней у него не было после такой малой дозы.
Бородач, выпив, сокрушенно покачал головой:
- Наперсток! И уже все в миру по стольку пьют?! Пропала матушка Русь. Вот раньше.- и поднял руку, словно желая швырнуть стаканчик куда подальше от Кедра, продолжил стихом:
В старину живали деды
Веселей своих внучат:
Как простую пили воду,
Мед и крепкое вино….
Николай Фотийвич не скрыл удивление. Он стихи любил. Какой моряк без них, да к тому же – штурман, над головой которого всегда заманчивые звезды, впереди загадочный горизонт, а за кормой милый берег и все, что в душе и на сердце. Сам в юности, на вахте у котлов, бывала с пафосом выкрикивал, расхаживая по кочегарки:
Наша вахта сильна!
И никто никогда!
Не пройдет больше
Гвардии вахты.
Но к своему счастью быстро понял: стихоплетство – для слова, а поэзия – для души. И она повсюду, как воздух на планете, где живет душа человеческая. У нее один язык, ясный каждому – чувство. Еще наш Александр Сергеевич в славную бытность свою заметил:
И выстраданный стих, пронзительно унылый,
Ударит по сердцам с неведомою силой.
Вот и брось, что тебе не дано, и радуйся тому, что можешь чувствовать тех, кому дано, выразить словом то, что и тебя волнует. Многих поэтов он знал на память. Мог блеснуть четверостишьем, а то и более при случаях в хорошей компании. Но тут и от кого и где!?
А бородач по-свойски, видимо присущей ему:
- Че уставился -то… Али думаешь, что живем в лесу, да молимся колесу. Не на таковского напал. Мы ни лыком шиты. А че, не правда что-ли было сказано? Пили всей артелью с ведер и не плошали. Силен был народ, да видать, ослабел на обетованной земле нашей. А отчего бы? Не нам судить.
Закусывать колбасой он тоже не стал. Но, словно по какой-то своей привычки, заживал травкой, густо разросшейся у ног, там, где земля не была засыпана толстым слоем пожелтевшей хвои, годами опадавшей с кедра.
- А что не колбасой? – поинтересовался Николай Фотийвич, удивляясь.
- Да мы ее, как и медвежатину, не едим. Мало ли чо в ней напичкано…А травка, да ишо у кедра, что черемша. Тюца называется. Запашок вроде бы тот. Но всяку гадость во рту сбивает наповал. Да и появляется пораньше, когда человеку, как и зверю, травка для здоровья нужна. К ней наших отцов ишо орочи приучили. А их вроде бы корейцы. Так вернее. Названье-то ихнее. Да и в травках лечебных они зуб съели. И нас приучили. А вот от чеснока нас бог избавил. И верно. Рот обжигат, а толку…. Одна вонь. Старики говорили ишо, мол, когда Моисей сорок дней кормил в пустыне свой народ манкой. Она народу осточертела. Он напал на чеснок. А от него смрад. Господь прознал. Разгневался, ровно простой смертный, проклял вонючую траву и тех, кто ее ел и до сих пор ест. Наматывай на ус.. Авось пригодится…Так плесни -ка ишо. Что-то не разобрал че к чему. Вроде захорошело, вроде нет.
Опрокинув вторую, тут же сказал:
- Бог-то троицу любил и нам велел.
Когда допили, изрек со знаньем дела:
- А все-таки наша медовая бражка вкуснее. Не пил ишо?
- Не приходилось.
- Однако, придется. Угощу, если гостем будешь
- Я не пить приехал, а жить.
В бородаче вдруг как будто что-то изменилось. Лицо его стало строгим. Глаза - навострились. Он спросил, как следователь на допросе: