А тело «максима» все сильней давило на плечи, донимало болью ключицы, сгибало поясницу, вдавливало ноги в грязное месиво, и вынимать их из него было все трудней и трудней. Как только одно плечо немело от боли, Мирзо перекладывал груз на другое, отдохнувшее. А спине и ногам передышки не было. Но лицо Мирзо, покрытое горячей испариной, выражало упрямую решимость. На нем не было того исступления или тупого выражения, какое бывает у людей, выбившихся из сил.
Мирзо замедлял шаги, приостанавливался, дожидался кого-нибудь из пулеметчиков и, когда тот оказывался рядом, говорил ему что-нибудь такое, что могло отвлечь бойца от мыслей об усталости. Бывший учитель, а здесь, во взводе, агитатор, он знал, что такими темами для разговора могут быть дом, семья, вообще — довоенная жизнь, ну и, конечно, успех нашего наступления.
Так шел пулеметный взвод, навьюченный железом, к переднему краю. Шел по раскисшей вязкой дороге, а то и полем, выбирая места повыше и посуше. Через каждый час объявляли привал, и люди, сняв с себя ношу, устраивались, как могли, на отдых. Они собирались группками, вытирали потные лица рукавами шинелей, попыхивали самокрутками, вели разговоры. Кто-то ругал погоду, другой на чем свет стоит проклинал фашистов. На одном из привалов выделился степенный, рассудительный голос Мирзо Бобаджанова:
— Вчера письмо от матери получил. В долинах гор зацвели виноградники и персиковые деревья, зазеленели хлопковые плантации. На поля вышли все женщины, дети и старики. Матери во всем помогает Сабохат.
Посыпались уточняющие вопросы:
— Кто такой Сабохат?
— Кого так зовут?
— Это младший брат твой?
Добродушная улыбка просияла на лице Мирзо:
— Сабохат — это девушка. Тихая, как ночная долина, нежная, как цветок виноградной лозы. И быстрая, как горная речка…
— Значит, невеста, — сказал Тарасевич.
— Ты хоть целовал свою коханую? — допытывался Попенко.
— Где там, не успел, поди… Война помешала, — заметил Тарасевич под одобрительный смех товарищей.
Мирзо не обижался. Он охотно поддерживал и душевность, и веселость разговора. И сам подбросил Тарасевичу вопрос:
— А у тебя есть девушка?
Тарасевич кивнул.
— Какая она? Расскажи.
Боец-белорус начал не очень охотно:
— С виду-то ничего, есть на что посмотреть. Дочка председателя соседнего колхоза. Ну, повстречались разок-другой, а ей мало: «Почему редко приходишь? Каждый вечер приходи…» А ходить ни много ни мало — восемь верст туда и обратно. Вот и совершал каждый вечер восьмикилометровый марш ради прекрасных глаз. Походил с полгода, измотался, начал перерывы делать, реже и реже стал появляться под ее окнами. Так она стратегию применила — купила в раймаге велосипед, оседлала его и давай ко мне напедаливать… Однажды я спрятался — залез на сеновал, зарылся в сенцо с головой и сижу себе. Так нашла ведь!..
— Ну и чем дело кончилось?
— Известно чем: пришлось жениться.
— Так это же хорошо. Сам говоришь: «Есть на что посмотреть». Живи в свое удовольствие.
Тарасевич глянул на говорившего, кинул окурок в сырую землю.
— Молодой ты еще, как посмотрю, неопытный в женских вопросах.
— Просвети, коли сам опытный. Может, и пригодится твоя наука.
— Пригодится не пригодится, а предупредить нелишне: бойтесь, ребята, жгучих брюнеточек. Темперамент у них, как вон у «максима» во время фашистской контратаки: разойдется — не остановишь…
Минуты отдыха на привале сгорали с быстротой спички. Бойцы поднимались и шли дальше, вновь ощущая на себе всю тяжесть этого марша.
Дронов месил грязь со своим взводом и думал о войне. Он шел, выжимая из себя последние силы и торопясь пройти эту тяжелую дорогу. Она началась для него там, на Курской дуге, и вот уж скоро год он идет и идет со своим взводом, делая то, что должен делать. Он шел по фронтовым дорогам и думал не о той стороне войны, которая густо пропитана кровью, а о той, которая зовется простым словом «труд». Еще никогда человек не испытывал таких физических и моральных перегрузок, не выносил на себе столько, сколько свалилось на солдатские плечи здесь, на этой войне. Дронов видел Симакова, Бобаджанова, Попенко, Тарасевича, других бойцов, идущих по грязи и несущих на себе все, что нужно на войне. Он не знал, чем измерить степень изнурения и силу выносливости солдата: видел только беспредельность физических возможностей человека и удивительное свойство его организма приспособиться к невероятно трудным условиям.