В конце дневника была запись о первом воекресенье, которое он снова провёл в Подграде.
«Вчера со мной случилось несчастье. Когда я поднимался по лестнице, я почувствовал, что она закачалась, и, хотя Господь сохранил меня от падения, я всё же ударился, и сегодня мне очень трудно ходить и сидеть. Я очень устал. Слава Богу, что работа в основном закончена. Сегодня я смогу весь день провести в служении Господу. Это для меня такая радость!»
«Ночь. Я был у доктора. Предчувствие моё было верным. Остались две недели. Что мне делать? Деньги мои кончились. Пойти к пану барону умирать и быть ему в тягость я не могу. Если бы долина Дубравы была подальше от Боровце, братья и сёстры охотно приняли бы меня на эти дни. А так мне ничего другого не остаётся, как идти в больницу. Ах, не волнуйся, душа моя. Спаситель твой умер на кресте. Ведь не так уж важно, где человек уснёт, важно, где он проснётся. А я, у которого на земле не было родины, как и у Тебя, мой Спаситель, проснусь, наверное, дома. Мало я успел сделать, но я благодарю Тебя, мой Господь, что Ты по великой милости Своей дал мне увидеть хоть немного плодов. Я молю Тебя, возьми Подград под Свою защиту, пока вернётся Степан.
Побуди братьев свидетельствовать о Тебе. О, если бы Никуша захотел, он с помощью Аурелия мог бы продолжить здесь дело евангелизации! Побуди, Господи, их к этому, я на Тебя надеюсь. Не оставь спасённые души, а также пробужденных. Ты их всех знаешь по имени. Тебя ведь не огорчает то, что я хочу домой, не правда ли? Ты знаешь, сколько я уже не сплю, так как боли или злые сны мучают меня. Я так устал. Как бы я хотел положить свою голову на Твои колени и выспаться прежде, чем начнётся новая жизнь!»
В дневнике была ещё запись событий одной недели. Первая её часть содержала молитвы за Маргиту и благодарение за её выздоровление. Было приложено также письмо, которое она ему послала в ответ на его братский привет; а из дальнейшей записи Николай узнал о борьбе, которую Мирослав вынес до того, как он написал те три письма.
«Мне надо уходить, пока они не пришли, потому что болезнь может настигнуть меня неожиданно, — писал Мирослав Они так добры ко мне и не отпустили бы меня, и я уже не мог бы противостоять их любви. И тогда я нарушил бы обещание, данное дедушке, никогда ничего не принимать от Коримского. До сих пор я каждый кусочек хлеба сам себе зарабатывал, а тогда это уже было бы невозможно К тому же мною часто овладевает тоска, которую нужно превозмочь. Вчера только снилось мне, что я лежал в постели, а Аурелий ухаживал за мной и Никуша поправлял мне подушки, будто все навещали меня. Маргита принесла цветы и поцеловала меня, а потом пришёл он и склонился надо мной.
«Как дела, сын мой?» — спросил он меня, точно так же, как он спрашивал Никушу. Я словно был в Елиме. Но Елим — не рай, и тот сон никогда не будет действительностью. Он меня никогда не назовёт своим сыном, никогда! А больнее всего мне. Господь мой, оттого, что я перед ним ещё никогда не мог свидетельствовать о Тебе. Прости меня, если я был виноват; мне это очень больно,
Ибо, пока он не покается. Ты не можешь его помиловать. Ты попытался склонить его, но он противостоял Тебе. О, если необходимо, сломи его, только не допусти, чтобы он погиб навеки! Я получил телеграмму от него, в которой он велит мне подождать его до вечера. О, душа моя, почему ты так боишься этой последней встречи с ним? Но как мне не бояться? Все они приедут в Орлов, а оттуда сюда. Я всё приготовил для приёма дорогой Тамары. Кто осудил бы меня за то, что я хотел бы увидеть своего брата счастливым?
Если он со мной приветливо заговорит, я не смогу противостоять и останусь; если же он рассердится на меня за то, что я хочу уйти и скажет мне недоброе слово, мне будет очень больно.
Что мне заботиться! Я скажу ему, что я болен и попрошу его отпустить меня, потому что не хочу омрачать радость Никуши. Он благороден, он поймёт и отпустит меня, и я уйду. Ах, когда кончатся все эти заботы? Когда я увижу Господа моего? Как я хочу домой!
Маргита, Никуша, Аурелий! До встречи там в славе небес! Свидимся у ног Христа!»
— Теперь ты дома, брат мой, и заботы твои кончились, — зарыдал Никуша. — Кончилась твоя борьба с жизнью, полной лишений. Но ты был прав: Елим не был раем, и твой сон не стал действительностью — он тебя никогда не называл своим сыном. Но он не был достоин того, чтобы прижать тебя к своей груди. Он совершил такой грех, а мы его считали страдальцем и восхищались им!
Но теперь, когда все твои скорби позади, он узнает, кто ему служил и кому он хотел передать свою аптеку на откуп. Ты бы мне этого никогда не позволил, дорогой брат мой. Но Бог — не только любовь, Он и справедливость.
Николай поцеловал это милое, застывшее лицо Мирослава, которого ни боль, ни злой сон уже не могли разбудить. Затем Николай удалился, и усопший остался один. Но, когда Никуша закрыл за собой дверь, он болезненно вздрогнул от слов: «Николай, это ты? Что ты здесь делаешь? Куда ты идёшь?»
— К тебе, отец, — ответил он серьёзно, снова открыл дверь и впустил Коримского.
— Зачем ты проводишь здесь всю ночь, сын мой? — спросил аптекарь озабоченно, и его гордый взгляд едва коснулся умершего провизора. — Ты можешь себе повредить, а ему уже ничто не поможет
— Да, моего доброго родного брата я уже не могу вернуть к жизни. Ему моя помощь уже не нужна. Когда он нуждался в ней, никто из нас ему её не оказал.
Холод в голосе сына неприятно задел Коримского.
— Отец, я хотел бы знать, предлагал ли ты Мирославу аптеку?
— Да, — ответил Коримский глухо.
— И что он тебе ответил?
Коримский хотел возмутиться и обойти прямой ответ, но это ему не удалось. Глаза сына неумолимо смотрели на него, а рядом был также живой свидетель — доктор Раушер. Коримский в довольно мягкой форме передал сыну тот разговор и последние слова провизора. Он хотел ещё добавить, что виновата в этом деле главным образом неправдивость Мирослава, но сын с такой мольбой и выражением боли протянул руки к нему, что он испугался.
— Нет для тебя извинения, отец, — сказал он чужим голосом. — Не тебе обвинять его в неправдивости, только не тебе!
— Николай!
— Нет, — повторил сын огорчённо, — ты нас всех обманывал и не покаялся в этом. Отец, посмотри на это прекрасное чистое чело! — Со слезами на глазах молодой человек гладил лицо умершего. Ты никогда не пожалел о том, что запечатлел его печатью позора?
Тебе сердце твоё никогда не говорило, кто к тебе пришёл, чтобы служить тебе?
— О, ужас! О чём ты говоришь, Николай? — застонал Коримский, закрыв лицо руками.
— Правду, отец! Посмотри, здесь лежит мой родной брат, которого я никогда не забуду, замученное сердце которого всегда будет стоять между мной и тобой! Здесь лежит твой отвергнутый, брошенный сын — сын бедной Людмилы Боринской! Я нашёл у него дневник, содержание которого мне всё объяснило. Прочти его, а потом рассуди, есть ли для тебя на земле оправдание и вправе ли ты обвинять.
Словно поражённый молнией, Коримский упал в кресло. Голова его поникла. Он слышал, как Николай ушёл и оставил его наедине с покойником. Трудно себе представить состояние такого отца! Это самый ужасный суд на земле, когда собственный сын, уважавший и любивший отца больше всего на свете во праву осуждает его.
Коримский был один. Вокруг царила гробовая тишина. Он слышал своё дыхание, стук собственного сердца. Изредка вспыхивала свеча… И в то же время Коримскому казалось, что он слышит многоголосое пение, которое он когда-то слышал на этом месте.
«Радостно, радостно шествую в путь
В вечный покой, где могу отдохнуть…
Хоры спасённых навстречу поют,
Радостно к вечному дому зовут..
Скоро окончу я путь свой туда,
Где позабуду невзгоды труда.
Чуждым не буду скитаться душой:
Радостно встречу я отдых святой.
Там все друзья пред Иисусом стоят,
Пламенем вечного счастья горят