Я покаялась, приняла Христа и обратилась всем сердцем к Богу.
Всё это совершилось в течение трёх дней. Ибо как только я познала Истину, я тотчас приняла Христа, и Он даровал мне такую большую любовь к Нему, что я могла оставить всё, кроме Него».
Вскоре после этого её свидетельства покаялся и Фёдор Лермонтов. И когда вернулся Фердинанд, они оба уже были на другом берегу. Так как он не желал перейти Иордан, он вдруг оказался один. Фенечка больше не хотела иметь ничего общего с миром и отказалась от всего. Ни просьбы, ни угрозы мужа и всех остальных родственников не только не могли заставить её пойти в общество или в театр, но и не могли удержать её от чтения Слова Божия, от посещения штундистских собраний и распространения христианской литературы среди народа. Брат ей старательно помогал в этом.
После того, как взгляды Фёдора Лермонтова полностью изменились, он попытался принести что-то из них в тайный русскопольский союз, но в результате его исключили из союза.
Можно легко себе представить, как теперь чувствовал себя Фердинанд. Он видел, что несмотря на то, что Фенечка приняла новую веру, её любовь к нему усилилась и окрепла. Но так как он знал, что они его считают погибшим, пока он не покается, в нём появилась какая-то ненависть к ним. Кто его осудит? Я этого не могу. Он любил мир и хотел жить в мире — они же отказались от мира и жили для Христа. Между ними образовался непреодолимый разрыв, который не исчез и после рождения их первенца.
Дело дошло до того, что они начали думать о разводе. Сначала ушёл Фёдор, считая, что если сестра с мужем останутся одни, они скорее примирятся. Но ничего из этого не вышло. Однажды утром Фенечка нашла письмо, полное ужасных укоров, в котором оскорблённый супруг прощался с ней. Он сообщал, что уезжает в Польшу, чтобы продолжать работу в организации. Ах, это было очень печальное письмо!
Вскоре после этого началось преследование штундистов.
Маленькую общину разогнали; некоторые попали в тюрьму, другие — в Сибирь или на Кавказ. Обвинили также жену Фердинанда, которая попыталась спасти одного из старших братьев общины.
И так как никто из всей родни не заступился за неё, она оказалась под следствием. Волей Господа она, правда, была освобождена, но за распространение противоправославных трактатов её выслали из родных мест. Брат приехал за ней и продал имение за полцены, имущество же её судом было конфисковано. Брат взял её с собой в Вену, где она прожила недолго, скончавшись от простуды, полученной в тюрьме.
Сыну её в то время было пять лет Аурелий замолчал. Из груди его вырвался тяжёлый вздох.
— Хотя его мать умерла, когда ему было только пять лет, он не мог выразить, кем она для него была! Как она учила его любить Иисуса! Как он ей обещал жить только для Него! Но он не сдержал своего слова. Лишь закрыв глаза, он видел перед собой её милое нежное лицо, сияющие небесным светом глаза. Но зачем об этом говорить? Мальчик после смерти своей матери остался у дяди, который дал ему воспитание и образование. Дядя умер двенадцать лет назад от инфаркта как раз в тот момент, когда писал письмо ссыльным на Кавказ, которое один из друзей должен был доставить. Мальчик остался один. О судьбе своего отца он ничего не знал.
И только после смерти дяди, который оставил племяннику значительную часть своего имения, он вместе с документами о наследстве получил бумаги матери и дяди. Из них он узнал, что отец его через три года после разлуки с матерью попал в руки полиции и после годового следствия был приговорён к ссылке в Сибирь.
Однако друзья его, и среди них автор записки помогли ему бежать в Англию, где следы его теряются. «Бедный Фердинанд! — писал Фёдор. Лермонтов в дневнике. — Если бы отец не закрыл перед ним дверь, он мог бы бежать к нему и был бы спасён. А теперь он, наверное, погиб в беде и нужде, так как был слишком горд, чтобы принимать помощь от друзей».
Так, теперь я всё рассказал. Ты и сейчас скажешь, что я, сын Фердинанда, трушу, зная правду, избегаю близости с этим человеком? Или ты считаешь, что другой на моём месте был бы способен ежедневно общаться с ним и с его внуком Адамом, который не сегодня-завтра вступит в майорат, когда отец мой погиб в беде и нужде?
С одной стороны, я очень счастлив, что Никуша — мой двоюродный брат, Маргита
— моя кузина и Коримский тоже мне родственником приходится, а с другой стороны, я чувствую ненависть к Орловским. Мне с ними ежедневно приходится встречаться, я должен быть вежливым и приветливым в общении с человеком, который оскорбил мою мать и моего отца из-за брака с ней выгнал из дома на погибель. Если бы он из Орлова ушёл не с такой горечью в душе, всё могло бы быть иначе!
Если я останусь, то обстоятельства сегодня или завтра вынудят меня посетить пана Николая Орловского в Орлове. Как ты себе это представляешь? Нет, никогда! Мне нужно уйти. Лишь в том случае я мог бы оставаться, если бы я мог этому жестокому старику бросить в лицо, что он погубил моего отца. Однако этого я не могу сделать из-за Никуши и Маргиты и ещё из-за того, что он подумал бы, будто я хочу, чтобы он дал мне своё имя, которого я лишился из-за бегства отца. О нет! Хотя я ношу фамилию «Лермонтов» только потому, что меня усыновил мой дядя, мне имя моей матери дорого, и я его никогда не сменил бы на другое. В той же мере, как он ненавидит всё русское, я ненавижу всё польское и никогда не стал бы поляком!
Мирослав, помоги мне покинуть Никушу прежде, чем мы придём в Горку, прежде, чем я встречусь с Орловскими, ибо у меня нет сил предстать перед ними и не выдать чувств против них, скрытых в моей душе.
При этих словах Лермонтов упал на колени и закрыл лицо обеими руками.
Урзин провёл рукой по его густым волосам и поцеловал его в лоб. Это нежное выражение любви успокоило его.
— Аурелий, брат мой, — проговорил, наконец, провизор, — ты знаешь, какое желание наполняло сердце твоей матери, когда она была жива?
Лермонтов вздрогнул.
— Одно лишь желание было у неё: чтобы я познал Иисуса Христа и полюбил Того, ради Которого она всё оставила.
— Позволь мне тебе сказать: если бы у моей матери было такое желание и если бы она ради Христа столько страдала, я сделал бы всё, даже жизни не пожалел бы, чтобы исполнить это желание и доказать на деле, что её Господь — мой Господь и что я Его люблю и Ему повинуюсь.
— Мирослав, какое отношение это имеет к моей ненависти?
— Самое прямое. Если мать твоя проявила столько любви к Господу, потому что сердце её было наполнено любовью Божией, то я не верю, что она не умела и прощать. Или ты думаешь, что она не простила бы пана Орловского?
— Она? О, она была в состоянии молиться, как Стефан; «Господи! Не вмени им греха сего…»!
— А сын её ненавидит сейчас там, где она проявила бы любовь.
— Мирослав!
— Я твёрдо убеждён, если бы твоя мать была теперь среди нас или если бы она могла спуститься с небес, она обвила бы шею твою своими руками и сказала бы: «Иди, сын мой, и покрой любовью всю несправедливость. Если ты так поступишь, ты докажешь, что достоин моей любви и моей жертвы. И помни, сын мой, что тому, кто умеет прощать, всегда лучше, чем тому, кого прощают».
— Прекрати, Мирослав, прекрати! — отмахнулся молодой россиянин. — Кто уполномочил тебя говорить со мной о том, как бы она поступила? Ты её даже не знал; но ты знаешь Его — Того, Кто был всей её жизнью.
— Да, я знаю Его, но и ты не можешь сказать, что ты не знаешь нашего доброго Господа, Который осчастливил твою мать, несмотря на все утраты,