Когда они перешагнули порог комнатки, сидевшая у кровати девушка поднялась и бесшумно вышла. В комнате для собраний она бросилась на колени. О, как нуждались души людей в силе с небес в этот момент! В ней нуждался мужественно подошедший к кровати юноша, а ещё больше — женщина, лежавшая, как большой обоженный цветок, в постели.
Шестнадцать лет прошло с того часа, когда Николай Коримский видел свою горячо любимую мать в последний раз. Шестнадцать лет прошло после той ужасной ночи, когда отчаявшийся отец вернулся из суда и на вопросы Никуши, когда вернутся мать и сестрёнка и почему они сейчас не приехали домой, ответил:
«Они больше никогда не вернутся, мы разведены навсегда!»
Шестнадцать лет прошло после того страшного утра, когда Николай, сбежав от отца, разыскал в аллее Орловского парка дедушку и плача потребовал от него: «Верни мне маму! Маму и Маргиту я хочу!», и получил ответ: «У тебя нет больше матери. Не ищи её у меня! Я никого из вас больше не хочу видеть. Не смей больше никогда переступать порог Орлова! Коримские больше сюда не вхожи!». Дедушка, всегда так любивший своего внука, взял его за руку, вывел за ворота и закрыл их за ним, закрыв для него одновременно и двери своего сердца.
И теперь Николай Коримский после шестнадцати лет впервые смотрел в лицо своей матери. В этот момент поднялась заживо похороненная, погребённая забытием, но не умершая детская любовь. Годы ужасной разлуки показались ему злым, сном.
Николай наклонился над матерью.
— Мамочка, моя мамочка!
Она не спала. Золотые ресницы её поднялись как крылья загнанной голубки. Она посмотрела на него. Она не изменилась. Сын узнал её. Но узнает ли она после шестнадцати лет своего выросшего сыночка?
— Мама, ты не спишь? Я тебя разбудил? — произнёс юноша.
— Никуша! — воскликнула она, обвила его шею руками и привлекла его к себе.
— Никуша, ты здесь, живой и здоровый, можно мне обнять тебя? Ты пришёл ко мне? Ты на меня не сердишься?
Ты простил меня? Если нет, то прошу тебя, прости, ах, прости твою несчастную мать!
— Я всё простил, мама, не будем говорить об этом. Лучше я тебе скажу, что я удостоился большой милости. Я познал Господа Иисуса Христа. Он даровал мне Самого Себя и вечную жизнь.
Сын нежно гладил лоб и золотистые волосы матери. Она прижимала его руку к своей груди и смотрела в его милое, особым светом озарённое лицо.
А недалеко от них стояли два его друга, которые знали, что этот момент скоро кончится и наступит разлука навсегда. «Как они переживут этот момент?» — подумал молодой врач.
— Что с тобой, мамочка, что у тебя болит? — спросил юноша участливо.
— Ах, у меня ничего не болит, когда ты со мной, мой Никуша.
Шестнадцать лет сердце моё страдало от тоски по тебе, мой сын.
Потом я получила ужасное известие о твоей болезни. Это было слишком тяжело для меня. Я не вынесла того и заболела. Меня увезли далеко на курорт, ухаживали за мной и лечили. Выбрав подходящий момент, я сама отправилась за своим лекарством. Я не надеялась увидеть тебя, потому что думала, что ты ещё на юге.
Я только хотела узнать что-нибудь определённое. Но теперь мне больше ничего не надо, ничего! Ты держишь меня в своих объятиях, ты хоть немного любишь меня, и этого мне достаточно.
Одно желание у меня осталось — вот так, в твоих объятиях, завершить эту испорченную, бесцельную, бесполезную жизнь.
Баронесса закрыла глаза.
— Не говори так, матушка, — возразил испуганно юноша и горячо поцеловал побледневшие сомкнутые губы этой женщины. — Ты не хочешь больше жить? Ты ещё так молода!
— Жить? Зачем, Никуша, когда тебя нет со мной?
Юноша ужаснулся. Осознанная правда пронзила его, как остриё ножа. Ему показалось, будто он видит одновременно два лица: лицо матери — баронессы Райнер, и лицо отца.
Он опустил её на подушку, склонился у постели на колени, прижав свою златокудрую голову к её груди, и заплакал. Когда он успокоился, он заговорил с ней вдруг совершенно другим голосом:
— Не плачь, матушка; ищи Божию истину, прими Иисуса Христа в своё сердце.
Он заменит тебе меня на земле, как заменил Его Иоанн — Марии. Ведь есть ещё другая жизнь, там — в вечности и, может быть, скоро мы встретимся там. До свидания! Да хранит тебя Бог!
Они ещё раз горячо поцеловались. Ещё раз мать посмотрела в прекрасное лицо сына, в его мокрые от слёз глаза. Ещё раз он погладил её лоб и волосы, поцеловал её руки. Затем он повернулся и неверными шагами оставил комнату. Руки друзей подхватили и вывели его на улицу, на свежий весенний воздух.
— Никуша, спокойнее! Ты сделал всё, что мог, ты поступил благородно, доказал, что ты действительно начал новую жизнь.
Теперь подумай об отце, возьми себя в руки, чтобы он ничего не заметил.
— Знаю, Аурелий, знаю. Потому я так скоро ушёл от неё. Я чувствовал, что это было выше моих сил. Моя бедная мать! А я даже не хотел её видеть! Она же мне ничего не сделала, меня насильно у неё отобрали. Бедная моя матушка! Она больна.
Если бы ты, Мирослав, не сжалился над ней, ей было бы совсем плохо.
Ты ей чужой и позаботился о ней, а мы с Маргитой! Ах, Маргита, если бы ты знала! Аурелий, пойди и посмотри, что моей матери нужно. Ты врач, тебе можно. Помоги ей!
— Иду, Никуша, иду, успокойся только, дорогой! Ведь ты невиновен во всей этой истории и знаешь теперь, где искать помощь для себя и для неё, не правда ли?
Часы пробили десять. Во дворе под старой крепостью чистили экипаж и сбрую. Сам пан аптекарь командовал перед отъездом своими людьми. Доктор Лермонтов разбирал бумаги — свои и своего друга — и внушительную часть из них взял с собой в
«деревенскую ссылку». Одновременно он приводил в порядок свою аптечку, заменяя некоторые лекарства новыми, из аптеки Коримского. Пани Прибовская упаковывала в чемоданы разные деликатесы, жаркое, пироги и другую снедь в дорогу для господ.
Все в аптеке были заняты делом, только одетый уже в дорожное платье сын хозяина дома безучастно лежал на диване. По его бледному лицу было видно, что в этом молодом, но усталом теле не было силы для работы. Он лежал с закрытыми глазами, склонив голову набок, но не Спал. Он вздрогнул, когда рядом с ним кто-то тихо спросил:
— Никуша, что с тобой?
Он тотчас открыл глаза.
— Мирослав, это ты? Один?
— Да, мой милый. Дверь закрыта, все заняты.
— Это хорошо, потому что нам ещё поговорить надо.
Молодой провизор опустился на колени, взял протянутую руку юноши и сказал:
— Я пришёл попросить у тебя прощения за мою смелость, что я тебя заставил пойти к матери. Тебе это повредило, Аурелий прав. Но я иначе не мог поступить.
— Не говори так, Мирослав. Я только что хотел тебя поблагодарить за то, что ты заставил меня превозмочь мой эгоизм. И если я умру сейчас, я никогда не пожалею о том мгновенье, когда я снова мог покоиться в объятиях моей родной, дорогой матери!
Юноша заплакал и спрятал лицо на груди друга.
— Она меня не забывала, а любила все эти долгие годы, любит меня и сейчас, а я был таким бесчувственным! Она пришла ко мне больная, а я её даже видеть не хотел! Она больна и так одинока!
Обо мне заботятся многие, а она одна. Я не могу о ней заботиться, потому что ей к нам нельзя. Дедушка и Маргита, может быть, и приняли бы её,
Маргита определённо, но они не в Орлове, а в Горку она из-за нас не может прийти. О, Мирослав, кто позаботится о моей матери?
— Я, Николай, не беспокойся. А главным образом — Иисус Христос.
Юноша посмотрел в лицо молодого провизора и вздохнул:
— Ты хочешь заботиться о ней? Этому я верю. Ты уже позаботился о ней. Если бы не ты, то моя мать лежала бы сейчас в грязной гостинице в Подграде, моя мать, привыкшая с детства к господскому обслуживанию.