— Да, Никуша, вполне! У меня для этого веские причины. Во-первых, меня Иисус Христос помиловал. Во-вторых, я примирилась с Адамом, и он мне только что обещал, что не станет принуждать меня стать католичкой. И, в-третьих, я везу вас в Горку.
Как ты можешь сомневаться в моём счастье?
Лицо Никуши осветилось радостью.
Но не только Никуша оживился. Во время прогулки лицо Коримского также просветлело. То, что Маргита и Адам так радостно вместе встретили их, принесло ему большое облегчение.
Сердечное приветствие Адама, которого Коримский не ожидал, и дружественная беседа между ними разрушили последние преграды. Коримскому, когда-то искренне любившему мальчика Адама, нетрудно было снова принять молодого человека в своё сердце.
Но здесь был ещё один человек, с души которого упал камень.
Аурелий Лермонтов, так боявшийся встречи с кузеном Адамом Орловским» не испытал от неё ни малейшей горечи. Во время беседы дяди с племянником он думал о своём друге. «Ты был прав, Мирослав, — если человек сам прощает, он может всё. и за что, собственно, я должен сердиться на Адама? Он невиновен.
Помоги мне. Господь, без зла встретиться также с Николаем Орловским! Матушка, ты будешь мной довольна!»
Его размышления прервал Адам, спросив его о состоянии Никуши и хороша ли будет эта местность для него. Так беседуя, они пришли в Горку, догнав по дороге карету. Недалеко от имения Никуша тоже вышел из неё. Так они все вместе, в весёлом настроении подошли к дому Маргиты.
Навстречу им вышел старый пан Орловский. Он на радостях обнимал всех, в том числе и милого доктора Лермонтова. Удивительно человеческое сердце! Куда девались обида и горечь, когда обрадованный старик обнял Аурелия и стал благадарить его тёплыми словами за заботу о Никуше? В сердце Аурелия прокралось, несмотря на его сопротивление, чувство детской привязанности. Ещё немного, и он Коримскому, Маргите, Николаю и Адаму, а также и пану Орловскому поцеловал бы руки.
Гостям была предоставлена возможность отдохнуть с дороги.
Сам Адам прислуживал им. Маргита между тем заботилась о хорошем ужине, который и Никуше пришёлся по вкусу. Затем они ещё долго наслаждались в саду майским вечером, где Адам и Аурелий развлекали это маленькое общество своими воспоминаниями о путешествиях.
— Вы на ночь останетесь с Никушей, пан доктор? — спросил Адам, прощаясь.
— О нет, в этом нет надобности.
— Тогда идёмте со мной, в мою спальню, если вы не жаждете одиночества и не очень устали. Нам есть ещё о чём поговорить.
Аурелий не мог отказать. «Иди и воздай любовью!» — подсказывало ему сердце. И он пошёл и не пожалел об этом.
Во-первых, он сразу же по прибытии мог ближе познакомиться с Адамом Орловским, который был непринуждён и естествен.
И, во-вторых, он получил возможность изложить кузену свою точку зрения относительно вероисповедания.
— Значит, вы не греческо-католической веры, пан Лермонтов
— Нет, я евангелической веры.
— И вы действительно верующий, несмотря на то, что вы — врач?
— Я верю, что Бог мне для того даровал жизнь, чтобы я когда-то вернулся к Нему.
— Интересно. Значит, вы верите в вечность? — сказал Адам с некоторой насмешкой.
— А вы не верите, пан Орловский?
— Дайте мне доказательства, тогда я поверю. Из могилы ещё никто не вернулся, чтобы доказать, что есть жизнь после смерти.
— Кроме Одного: Иисуса из Назарета. Когда вы познаете Его, вы поверите, что Он жив. И если Он жив, то и мы будем жить.
Сердце заставило Аурелия рассказать Адаму о своей борьбе, сомнениях, а также о конечной победе света над тьмой в его душе.
— Извините, — сказал Адам, — внимательно его выслушав. — Вы были здравомыслящим человеком, а теперь вы стали мечтателем.
Вы верите в то, что никто не может доказать. Почему вы не полагаетесь на свой трезвый разум?
— Потому что мне этого было недостаточно, как ни одному другому человеку.
— О, прошу, не говорите так. Перед вами стоит один из тех, кто может жить без веры в вечную жизнь, кому достаточно того, что он понимает своим разумом.
Аурелий посмотрел в лицо молодого учёного. «Не старайся, — говорил ему внутренний голос, — предоставь его Господу». — Поэтому он перевёл разговор на другое, и вскоре они по-дружески простились на ночь.
Они уже спали, а в спальне пана Николая всё ещё горел свет.
Здесь шёл долгий разговор тестя с зятем. Бывают моменты, когда человек может задохнуться, если у него не будет возможности поделиться с кем-нибудь своими тяготами. Так и пан Коримский сообщил своему тестю, что по пути сюда он встретился с паном Райнером. Он знал, что Наталия была осведомлена о несчастье, случившемся с Никушей, и что она не могла посетить его. Он ей сочувствовал. Наконец старик встал и положил свою руку на плечо сидевшего со склонённой головой зятя.
— Манфред, мы приближаемся к могиле, особенно я. Мы предстанем перед Господом, и там, я думаю, всё станет явным. Я тебя до сих пор никогда не спрашивал о тех делах: справедливо было обвинение Наталии или нет. Если ты согрешил, то это прошло. Я не осуждаю и прощаю тебя. Но скажи мне правду, ибо безо всякой причины она тебя, наверное, не оставила бы. Ведь она тебя так любила.
С души аптекаря словно камень свалился.
— В том, что она ушла от меня, я не виновен, — ответил он, держа руку старика. — Это и перед престолом Господа откроется. Она ушла, потому что посчитала меня за неверного, падшего мужа. И она была, в сущности, права. Я был падшим человеком, нарушившим шестую заповедь. Я предал добрую любящую женщину, но это была не Наталия.
— Манфред, о чём ты говоришь? — воскликнул пан Николай. — Ты сошёл с ума!
— Нет, отец. Я ещё в здравом уме, хотя и удивительно, что до сих пор не сошёл с ума. Ты знаешь, что у меня до того, как я попросил руки твоей дочери, была невеста Людмила, дочь учителя Боринского из X., которая ни по красоте, ни по образованию не могла равняться с Наталией. Но это была ангельская душа, а я её погубил. В момент страстного счастья она поддалась моему искушению. Искушение настигло нас, как огонь — сначала меня, а потом её — У нас не хватило моральной силы противостоять, и мы пали оба. Затем отец мой разлучил нас. Но и без его содействия нас разделял грех. Она страдала под тяжестью греха, видела во мне лишь виновника падения, а я чувствовал себя рядом с ней презренным грешником и понимал, что потерянное никогда не вернуть. Запрет отца мне был на руку. Мы расстались. Но она была не только моей невестой, которой я бесчисленно клялся в верности, она была и матерью моего первородного ребёнка, которого я никогда не видел и рождение которого стоило ей жизни. Прочти это письмо, я его нашёл вчера среди моих бумаг. Из него ты увидишь, почему моя жена, которой я никогда ничего плохого не сделал, оставила меня и почему мой единственный сын теперь умирает.
Дрожащей рукой пан Николай взял в руки пожелтевший лист.
Прочитав письмо, рука его бессильно упала. Он молча стал расхаживать по комнате.
Коримский тоже поднялся и стоял теперь у окна, прижимая горячий лоб к холодному стеклу. Первым заговорил пан Орловский.
— Манфред, ты уже искал своего сына?
— Искал, но следов не нашёл.
— Поищи ещё, — прибавил старик в своём католическом суеверии, — ибо если твой сын где-то живёт в бедности, то проклятие, содержащееся в письме, исполнится. А ведь у тебя есть не только Никуша, которого это проклятие уже постигло, но и Маргита.
Нужно что-то сделать, чтобы умилостивить Бога, чтобы Он не наказал ещё и Маргиту.
— Отец!..
— Я вынужден напомнить тебе об этом. Что делать? Какие жертвы предписывает ваша церковь для умилостивления Бога?
— У нас это не принято, я не знаю ни о какой жертве.
— Этого не может быть. Ты до сего времени просто не думал об этом и не знаешь. Спроси вашего пастора.
— О, отец, я знаю, что Бога в Его гневе ничем не умилостивить.
Я знаю, что всё, что делает такой несчастный грешник, как я, перед Ним — зло.